Как мне не хотелось идти в больницу, видеть ненавистную палату, персонал, Музу. С тех пор как я здесь не была, у меня столько всего случилось, сколько за год не случается. Вот мне и кажется, что я не видела Музу сто лет. И еще столько же не хочу видеть!
Но на деле оказалось все не так мерзко. Муза как будто даже обрадовалась мне, чем растопила мое сердце. Выглядела она неплохо. Бабу Шуру родственники забрали во Всеволожск, бабу Катю пристроили в богадельню, на их койках обосновались новые бабки. Муза с ними не общается, живет своей жизнью. Говорит:
– Ко мне прилетают запахи.
– Как это они к тебе прилетают?
– Очень просто. Слышу запах компота или жареных котлет. Прилетят и улетят.
– Что странного, значит, на обед компот с котлетами.
– В том-то и дело, что на обед совсем другое. И нафталин на обед не готовят, а запах прилетает.
Временами бабки впадают в коллективный сон. А Муза лежит, глаза таращит в потолок.
– Хр-р-р-р-р, хр-р-р… Пф-фу… Хр-р-р-р, хр-р-р… Пф-фу… – доносится с одной кровати.
– Шма-р-ра, п-с-с-с. Шма-р-ра, п-с-с-с… – С другой.
– А-ту… А-ту… А-ту… – С третьей койки.
– Его! Его! Его! – подвякивает Муза.
– Что – «его»? – спрашиваю, но она не отвечает.
Вслушиваюсь в изысканную оркестровку, своеобразие тембров и вдруг понимаю, что бодрствующая Муза вносит в исполнение спящих свою лепту, и аранжировка гармонизируется. У нее перекличка с третьей койкой, она вклинивается в каждую паузу и получается: «Ату его!». «Ату его!».
Черт знает что такое! Мне не смешно.
Спросила Музу, не вспомнила ли она, кто такой Дмитрий Бахтурин? Не вспомнила. А кто такой Юрик? Болезненно морщится. Помнит, кто такой Юрик. Зато перед моим уходом встревоженно говорит:
– Кто-то утром приходит, когда все еще спят, встает в ногах кровати и смотрит.
– И кто же это?
– Не знаю. Не могу его рассмотреть.
– Может, тебе это снится?
– Что же, по-твоему, я не могу отличить сон от яви? – заявляет возмущенно.
– А может, это Юрик?
– Я говорю, что не знаю.
– Так может, это все-таки Дмитрий Бахтурин?
На лице недоумение, глаза пустые. И вдруг раздраженно:
– Отстань от меня. Я устала.
В разгар ее маразма, когда я, уходя на работу, запирала ее, оставляла чай и суп в термосах, которые потом находила нетронутыми, потому что она не знала, как их открыть, когда я газ отключала и спички прятала, иногда ей казалось, что по квартире ходят чужие мужчины. Она спрашивала у меня, кто они, запиралась у себя в комнате, а потом с любопытством восьмиклассницы выглядывала оттуда. Неужели весь этот дурдом повторится снова?
Смылась из больницы пораньше. Зашла в обменник превратить в рубли долларовую заначку, купила кое-что из продуктов. Было шесть часов, а я сказала Дмитрию, чтобы возвращался к семи. Идти в пустую квартиру и томиться в ожидании очень не хотелось, поэтому, увидев парикмахерскую, сразу поняла: туда мне и нужно.
Парикмахерша – нескладная, дерганая, как марионетка, девушка лет тридцати. Волосы у нее не стрижены, не мыты, не чесаны, а халатик чистенький, слева – кармашек, справа – бейджик «Марьяна».
– Когда вы в последний раз были у мастера, лет тридцать назад? – спросила она бодрым голосом.
– А вы считаете, мне лет сто?
Смутилась.
В общем, она была не так уж далека от истины. Я вообще не вспомню, когда была в парикмахерской, меня стригла Валька.
Парикмахерша Марьяна предложила мне покрасить волосы, потому что пробивается седина. Я спросила, сколько это займет времени, испугалась не попасть домой к семи, отказалась, и она стала мыть голову теплым и душистым, потом ласково перебирала пряди и вжикала ножницами. Я закрыла глаза и, кажется, задремала, и казалось мне, а может, сон приснился, будто еду на машине, высунулась в окошко, и теплый ветерок вьется, рвется, треплет волосы. А это Марьяна волосы феном сушила. Интересно, замужем ли она, есть ли у нее дети, а если нет, что она делает после работы и почему у нее такие неухоженные волосы. Марьяна коленом толкала крутящееся кресло, и я крутилась, а она укладывала волосы то справа, то слева. Я снова закрыла глаза, потеряла всякий интерес к личной жизни парикмахерши и мечтала, чтобы мое блаженство длилось вечно.
– Совсем другое дело! – сказала Марьяна, снимая с меня капроновую пелерину. – Месяца через два приходите снова, надо следить за собой.
Муза никогда не платила в кассу, а совала деньги парикмахерше в карманчик. Как теперь поступают, я не знала и кассы не видела. Марьяна сама сказала, сколько я ей должна, поблагодарила и сама положила деньги в карманчик.
И все-таки я пришла к дому первая. Но не у парадного же Дмитрия дожидаться? Я не сомневалась, что он вернется, но почему-то запаниковала. Зашла в комнату Музы. Он жил здесь, спал на ее постели. Никаких следов, ни намека, словно был выдуман мною, чтобы не было так одиноко и страшно. Он возник, словно сплелся из струек дыма моей сигареты и растворился в воздухе. Взяла подушку, понюхала. Вдавила в нее нос, внюхиваясь. Не пахнет! Ничем не пахнет! Но в прихожей его шляпа и перчатки! Они не могли возникнуть сами по себе?
Вернулся. Я успокоилась и разволновалась одновременно. Он расспрашивал о Музе. Рыцарь печального образа! В зоомузей не попал, там выходной. Выложил тысячу рублей.
– Что это за деньги? Откуда?
– Часы продал.
– Ваши замечательные часы? За тысячу?!
– Больше за них никто не дал. Зашел в магазин, но там без документов не берут. А один человек у метро – взял без документов. Похоже, большой плут, но хоть какие-то деньги я должен был выручить?
– Милый вы человек, что же вы меня не спросили, что должны, а что нет…
– А для портретика он коробочку дал.
Вытащил из кармана коробок, открыл, а там портрет Музы, который был под крышечкой часов.
И снова гадкая (а может, единственно здравая?) мысль: отвезти его в больницу! Как он себя поведет, что станет говорить и делать? Это хороший способ прояснить хоть что-то в нашей невероятной ситуации. Почему же я этого не делаю? Похоже, не хочу ничего менять. Иллюзорная жизнь, которой я живу, все равно скоро кончится, но пока она есть – пусть длится.
– Ладно, что сделано – то сделано, – говорю я, накрывая на стол. – Будем есть курицу. Это курица-гриль, вы, наверное, такой никогда не ели.
– У вас новая прическа, – отмечает Дмитрий. – Она вам к лицу.
А я думала, не заметит. Хотя как не заметить: была, словно нестриженый, взъерошенный пудель, теперь на голове аккуратная шапка волос.
Занялась бумагами. Нашла прелестное письмо к бабушке от известных художников – Билибина и его жены Щекотихиной-Потоцкой. Когда они вернулись из эмиграции, то некоторое время жили рядышком, на Плуталовой, а потом переехали, но тоже недалеко. Новый тридцать седьмой год бабушка встречала в какой-то командировке, а они заходили с подарками проведать мою прабабушку и маленькую Музу, а затем написали бабушке это поздравительное письмо с рисунками. В письме шла речь о делах с упоминанием каких-то лиц из Академии художеств и бытовые подробности, но лучше всего картинки: моя прабабушка качается в кресле-качалке. Матрона в круглых очках – в доме жила какая-то женщина, няня или домработница – с маленькой Музой на руках. А еще Муза с раскрытой книжкой на коленях сидит на горшке под нарядной елкой, а вокруг выставлены зайчик, две куклы и кукольная посуда – маленькие кастрюлька, ковшик, чайничек и чашечки на блюдцах.
