Взбираясь на свой убогий чердак, Ядя едва не испустила дух. «Надо худеть, решительно надо худеть», — подумала она уже дома. Валик жира на животе давно уже не давал ей покоя. Пощупав его и так и эдак, Ядя принялась за уборку.
В тяжелые минуты она всегда устраивала генеральную уборку. Обычно первым под руку попадался холодильник. Подъев из него засохшие остатки еды, Ядя валилась совершенно обессиленная. Лежала на полу, разбухала, как какое-то гигантское насекомое, и все больше ненавидела себя. Какая тут уборка… И как ей повлиять на свою жизнь, если она не может держать под контролем собственные жировые отложения!
Вообще-то это началось еще в детстве… Как и всякого ребенка, ее одолевали страхи, и она научилась справляться с ними таким образом: ложилась в кровать с корочкой хлеба, сухариком или кусочком колбасы. Так вот и лежала, дожидаясь возвращения мамы, а когда та приходила, прислушивалась, насколько она пьяна. Мать была уездным инспектором по техническому контролю — важная «шишка» в их городишке в Сувалкском крае. После каждой приемки объекта устраивался банкет со всеми вытекающими. Иногда мама возвращалась одна и тихо шла спать; порой она заходила к Яде и долго гладила ее по волосам. Но частенько кутеж заканчивался у них дома. В такие дни мама включала свет, вытаскивала Ядю из ее комнаты, приказывая (именно так) приготовить кофе и что-нибудь поесть. Важные птицы из городской управы похотливо улыбались девушке, спрашивали про учебу, а сами пялились на ее грудь, едва прикрытую халатиком. Потом кто-нибудь из них оставался, и мать танцевала с ним под одну и ту же песню Марыли Родович: «Пой, пой, мой дорогой…».
Ядя выпрямилась, быстро моргая, чтобы успокоить дергающееся веко. Те времена миновали и не вернутся, это было давно и неправда. Вскоре она поселилась у тети, километрах в пятнадцати от города. Оттуда было близко до Августува
[11]
, и каждую свободную минуту можно было проводила на озере, что здорово скрашивало ее жизнь. А потом произошла та авария, и матери не стало…
Ядя встала и принялась мыть скопившуюся в мойке посуду. Не впервой она приходила к такому выводу и не впервой понимала, что дело-то в ней самой: ни на черта ведь не годится! Ее эмоциональная нестабильность, беспомощность, какая-то жизненная нерасторопность слишком дорого обходятся ее сыну. Ядя подумала, что так долго продолжаться не может, пора уже что-то менять. Иначе сын вырастет комплексующим чудаком, которого будет тянуть либо к деспотичным женщинам, либо к наглым парням в бейсболках и кожаных штанах. Она поклялась себе, что сделает все, чтобы Готя в будущем стал ответственным, смелым и авторитетным мужчиной с глубоко укоренившимся чувством собственного достоинства.
Определившись с планами на ближайшие десять — двадцать лет, Ядя облегченно вздохнула, но потом быстро перебрала в памяти всех знакомых ей мужчин и поняла, что никто из них не обладает вышеперечисленными качествами. Это ввело ее в панику. Скорее всего, подумала она, подвид настоящих мужчин исчез в процессе естественного отбора, и сейчас его представителей можно встретить только на довоенных фотографиях или… в телесериалах для женщин, не отличающихся большим умом.
Циприану, совершенно не готовому к такому повороту событий, пришлось вступить в схватку с дебилами, распоряжающимися у входа. Они не хотели впускать его в модный ресторан. А все потому, что не смотрели программу с его участием. Пришлось произнести краткую речь, содержание которой сводилось к следующему: общество деградирует, если мы не позаботимся, чтобы каждый пентюх (это слово Циприан опустил) получал минимальную дозу культуры; образованный, светский человек должен знать выдающихся танцоров польского шоу-биза!
В конце концов, ему удалось уговорить этих остолопов, но сатиновая рубашка уже липла к спине, а вскоре он и вовсе взмок от пота. Теперь Циприан походил не на идола несовершеннолетних лолит, а на сезонного рабочего, нанявшегося на уборку корнеплодов. Он вытер лоб и украдкой обнюхал подмышки. Несло как от старого козла!
Обстановка внутри напоминала Помпеи сразу после извержения. Люди трепыхались, точно рыбины, запутавшиеся в сетях. Большинство из них, казалось, находится в предынфарктном состоянии. Налитые кровью лица, открытые рты, с трудом набирающие в легкие никотиновый воздух… Ни малейшей возможности, чтобы перекинуться взглядами с возбуждающего расстояния…
Как только Циприан слился в единое целое с человеческой магмой, кто-то непрестанно терся об него, хватал за бедра, пихали, икал прямо в лицо в отвратительном приступе пьяной немощи. Честно говоря, он предпочел бы остаться дома и готов был биться об заклад, что многие рыбешки тоже. Но ничего не поделаешь! Оставаться в курсе событий можно только в такой среде.
Когда-то Циприан безумно любил подобные тусовки, но стоило ему спустился на нижние позиции в рейтинге, поддержание собственного имиджа превратились в унизительную каторгу. Произошла смена ролей: теперь ему приходилось набиваться на съемки к какому-нибудь сопляку, который совсем недавно бегал за ним как собачонка, скуля: «Вы — мой кумир! Я бы все отдал, лишь бы взглянуть, как вы репетируете».
Циприан с завистью бросил взгляд в дальний конец зала, где на кожаном диване восседал новоявленный звездун — любимец польского шоу-бизнеса, обласканный прессой. В окружении девиц и продюсеров, он с капризной миной снисходительно принимал знаки внимания. «Подожди, — мысленно позлорадствовал танцор, — еще немного… Еще немного, и ты закончишь так же, как я».
Он с трудом нашел свободное место у барной стойки и, взобравшись на высокий стул, стал наблюдать за публикой. Бросилось в глаза, что в зале много парней и девчонок, ожидающих, что им бросят кость с барского стола в виде долгожданной визитки с номером телефона. Олимпийские боги (их тоже было немало) вели себя снисходительно.
— Shit!
[12]
— выругался танцор, уронив случайно пепельницу со стойки.
Стул был неудобный, и Циприан все время ерзал, пытаясь выбрать такое положение, чтобы брючный шов не врезался в яйца. Раньше в этих штанах он смотрелся потрясно: мягкая тонкая верблюжья кожа кремового цвета. Все педрилы в городе были в отпаде. Но сейчас он немного пополнел и мог в них только стоять, да и то на вдохе. Когда он садился, швы натягивались до предела, а в промежности так жали, что кровь ударяла в голову. Долго не просидишь. Но это, в некотором смысле, была его униформа, одежда, в которой он ощущал себя sexy-trendy-cool
[13]
, а в его профессии быть sexy-trendy-cool — квинтэссенция существования.
В качестве легкой анестезии он заказал себе выпивку. Примостившийся рядом кореш громко сглотнул и с трудом изобразил некое подобие улыбки. В этой натянутой гримасе прежде всего была немая просьба неудачника-игрока, настолько выпотрошенного, что заказать рюмку самого дешевого алкоголя составляло для него большую проблему. Циприан очень хорошо знал эту разновидность барных «мотыльков» с повадками коршунов, проводящих всю жизнь у стойки. Обычно они появляются перед открытием и робко переминаются с ноги на ногу, рассчитывая, что бармен из альтруизма поставит перед ними что-нибудь непрезентабельное — даже вода и та сойдет. А потом, когда начинают собираться первые посетители, «мотыльки» делают вид, что они такие же, как все. Если посетитель наберется или если это непостоянный клиент, то у попрошаек выдается по-настоящему удачный вечер, и под утро охранник вышвыривает их на улицу вдрызг пьяных.
