Сунув ноги в стоптанные на пятках тапки, он побрел в ванную. Не глядя в зеркало — незачем совершенно, — почистил зубы, намочил лицо, остатками воды на пятерне прибил торчащие волосы, как там говорила бабушка? — в простых волосах ходить.
Понятно, что, если мальчик любит мыло и зубной порошок, этот мальчик очень милый, поступает хорошо.
Сухой бутерброд размочил во рту чаем.
Возможно, утро наступает каждый раз из-за того, что кто-то очень важный, от кого зависит мироздание, привычно влезает в свою одежду, заботливо хранившую прогибы и вогнутости его тела, вырабатывающего тепло в джоулях. Почему нет? Садится, встает солнце, но не без этого? Никто не говорил, что утро наступает без этого. Может, именно благодаря одевающемуся и умывающемуся человеку и хранящемуся в одежде людей теплу и наступает утро?
Закурил.
Есть в этом неосознанное успокоение, непоколебимый консерватизм — ничего не менять и не хотеть никаких перемен. Просто курить. Затяжка, вдох, выдох. Один раз закурить и не прекращать и не иметь желания бросить. Почти намек на мужское постоянство, которое так нравится женщинам. Не разглядели. Запорошенная листвой книг по бросанию курить ловушка «Я» — противника всего нового, оберегающего стабильность от порывов навести душевную неприятную рябь. Она ему не нужна, без нее обыденно и скучно, но надежно и предсказуемо, а значит, контролируемо. Заботливое Эго отодвигает, укутывает и убаюкивает страхи под теплым одеялом табачного дыма, поглаживает тебя нежными руками по голове, ерошит волосы, качает, ведет за руку в беззаботное младенчество. Кошмарный сон Аллена Кара. Познакомься с материнской депривацией, мальчик. Не депиляций, а депривацией, не путай. Курить приятно. Зачем, зачем, мертвый Аллен, изобретать способы бросания? Делать, а не ломать голову, как перестать делать. В качестве живого примера ты сам умер от рака легких. Спасибо тебе, благодарю тебя. Расшевели сигаретой спящий центр удовольствия. Ты всегда только тем и занимался, что отказывал себе в нем. Получи его в социально приемлемой форме. Затянись, сделав глубокий вдох. Никто не отшлепает тебя. Ты большой. Теперь можно. Соня, Соня, какая ты? Где ты? С кем ты? Как ты? О ком ты думаешь? Для кого ты варишь кофе и крем-суп? Настоящая, та, которой я не знал, не видел, к которой не прижимался ночью. Почему мне досталась ты другая, кислая, как вишня, ложная, как поганка, почти мертвая, как сонная кукла, не ставшая бабочкой. Я знаю, что ты скажешь, что я сам был таким. Ты скажешь, что тебя сделали моим зеркалом. Негодный глупый мальчишка в отцовской шляпе, не знающий жизни, получил негодную девицу, которая объехала его на кривой козе, вскочила в быстро мчащийся состав, двумя выстрелами снесла замок, ограбила и сбежала с самым красивым ковбоем, он очень кстати подвернулся ей уже на середине пути, там, где ее осторожный Боливар предусмотрительно не подвернул ногу.
Неужели ничего хорошего не отложилось из детства? Нет. Ничего не вспомнить. Все похвалы, добрые слова воспринимаются как должное и забываются.
— Здравствуйте, меня зовут Сережа. Мне нужна вот эта машина.
В своем самосвале Глеб волок песок и дождевую воду девочкам для куличей. Пришлось отстранить настырного и слишком уверенного в себе Сережу.
— Отход! Куриный пароход!
— Ну, ты!
— Жопой нюхаешь цветы!
Внезапно обнаружилось неудобство — левое ухо перестало слышать и опухло. Пока Глеб очухивался, сидя на земле, Сережа вывалил песок и наложил в самосвал камней.
Записанные травмы, потери, наказания, разочарования, детские переживания — все, что было так неприятно, тошно, больно, — сейчас уже не связывались с эмоциями. Эмоции спят до той поры, пока не придет время ненависти и любви. Для кого? Для тех, кто окажется рядом, подвернется под руку, с оказией выбьет их из детских архивов, случайно соберет с их поверхности сонную пленку. Две пластинки не могут играть одновременно на одном патефоне. Две кассеты с записью прошлых обид и родительских скандалов, два диска, переполненных отрывками из старого кино прожитой жизни. Филапоней о пай мэ дарес.
[12]
Глеб дернул мышью, не присаживаясь на стул, монитор дрогнул. Надо успеть посмотреть кое-что, ответить ночным респондентам, пишущим в никуда. Банальность утра — простой сигнал о том, что все на самом деле еще в относительном порядке, еще скрипит хитрый механизм, еще стучит, ритмично обрастая сутками, как старое дерево кольцами, внутренний двигатель жизненного сгорания.
В будние дни в голове одна мысль — завести злосчастный будильник именно в выходной, проснуться, понять, что никуда не надо бежать, выключить телефон и ощутить счастливый миг свободы, насладиться им об забор обыденности, как пишут китайцы в сочинениях, и упасть обратно, обняв подушку. Или нет. Вовсе выбросить ее на пол и уснуть с тройным наслаждением, в трехмерном модуле одеяла тем самым утренним сном, горячим, крепким и сладким, как вкусный чай.
Без чая что за жизнь…
Перед самым выходом он присел в коридоре завязать шнурки, опустился на одно колено и, оставаясь в этом положении, застыл, — так хорошо вдруг стало, так покойно. Оперся спиной о стену, съехал вниз, выпростал вперед обе обутые ноги, подумав, что ничего не решат секунды. Так рукой из потока достается время. Ничего не решить за этот внезапно выхваченный ножницами из полотна времени жалкий клочок. Фиговый листок. Полотно прошивается случайными мыслями, мелькающими то в прошлом, то в будущем, которые не состоятся. За такое короткое время можно лишь успеть оглядеться внутренним взором.
В «здесь и сейчас», в общей реальности, пребывает пугающе мало народу. Остальные только физический контент, биомасса. Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя. Шекспир. Осознание чувств и переживаний — один из способов оказаться в реальности. Не замечать чувств удобно, так живут дети, решающие задачу комфортного выживания.
Сейчас я слышу, как в бачке журчит вода, ветер бьется в стекло, за окном гудят машины, в комнате поет Дима Билан, мне слышно, как в парадной работает лифт, отец листает пультом ТВ-каналы, я слышу собственные удары сердца. Я вижу стену зелено-коричневых обоев, рыжие мокасины сорок второго размера, маленькую, едва заметную дырку на носке, волосы на моих пальцах, комод, шкаф со старыми книгами, полмиллиона мелких вещей, мешающих вытирать пыль. Я обоняю тяжелый запах табака и жареной картошки, лезущий из отдушины. Осязаю холодный неровный пол, стену, тепло, идущее от одной моей ноги, положенной поверх другой, перистальтику и движение диафрагмы…
Давно неновый дом пуст. Окна настежь, ветер треплет обрывки обоев на стенах со стершейся золоченой краской, с перекошенными рамками семейных портретов. Вот треснутая черно-белая фотография, улыбается мальчик с красной звездочкой на лацкане пиджака. Скрипит старый приемник, перепевая ветер в дымоходе, и пугает термитов. Пригласительный билет на ретровечеринку еще никому не отправлен. «Луч солнца золотого тьмы скрыла пелена, и между нами снова вдруг выросла стена. Ла-ла-ла, ла-ла-ла-а-а». И никто не знает, кто именно сюда заберется, если вовремя не принять меры. Сюда, в старую заброшенную сказку, зашел человек. И сразу пахнуло его русским духом.
