— Ты будешь продолжать лежать? — Она пнула под дых диван.
— Это только кажется, что я ничего не делаю. На клеточном уровне… я, знаешь ли, очень даже занят… Ну оставь этот тон! Видишь, умираю, ухи прошу…
На самом деле ему очень хотелось сказать: «Да, буду продолжать лежать». Что он и сделал, но молча.
— Не злись, иди попей чайку. Через пять минут встану.
И действительно, через пять минут вновь попробовал оторвать голову от подушки, туловище — от дивана и медленно сел.
Ребекка была намного сговорчивее.
Пошевелив пальцами ног, обнаружил, что в носках и джинсах залез вчера под одеяло.
— Ребекка не принесет мне случайно воды?
— Ребекка принесет. А я нет, — парировала Соня.
— А если я скажу «пожалуйста»?
Однажды Соня написала ему такую нежную записку и сунула в карман куртки: «Сегодня в метро от кого-то пахнуло перегаром. И я сразу подумала о тебе». Он был обескуражен. Единственное, что, пожалуй, подействовало на него из всех антиалкогольных нравоучений.
Соня достала из сумки бутылку негазированной минеральной воды и алкозельцер.
— Где ж ты шлялся вчера, друг ситный?
— Долго объяснять. Не сейчас.
— Ты же сказал, что тебе по делу надо?
— Я не доехал.
— Не доехал… А куда тебя черти тогда понесли?
— Сказал же, что встретил одноклассника…
— Давай поклюем чего-нибудь? Я есть хочу, не ела еще ничего.
— Иди посмотри сама что-нибудь.
— Неудобно одной по холодильнику ползать. Опять потом скажут, что обжираем их. Пойдем вместе, а?
Он кое-как встал, и они соорудили яичницу. В холодильнике у Вероники Павловны, как памятники Советскому Союзу, стояли всегда не меньше пяти банок зеленого горошка и кукурузы, ведерко майонеза, неизменная трехлитровая банка вспухших от времени соленых огурцов с осадком, прочие несъедобные домашние заготовки, салаты с почерневшими и проржавевшими от времени крышками и зацементировавшееся варенье, которое, открыв, надо сверлить победитовым сверлом. Поели, составили тарелки в раковину. Глеб вернулся в постель. Соня взяла жирную посудную тряпку, которая выскользнула из рук, воняя рыбой…
Стоило ему лишь на секунду закрыть глаза, как перед ним появилось ее лицо и занесенная над ним рука с ножницами. За стенкой слышались какие-то странные звуки.
Наверное, телевизор.
— Что опять? — взмолился он, стараясь не дышать в ее сторону.
— Брови подстричь хочу. Не дергайся, а то выколю глаз.
Он пожалел, что не сдох во сне.
— Перефразировав одну умную женщину, скажу, что мужчину, такого, какой он есть, готова принять только земля, — заключила она. — Леплю конфету.
— Надо ли так напрягаться? Мне тут рассказали, как делают корабли в бутылках…
— Как?
— В бутылку засыпают силикатного клея, говна и трясут. Получаются разные довольно странные штуки. Иногда корабли…
— Я так и знала.
— На выходных надо нагрянуть в деревню. Бабушке восемьдесят два, и она решила стать тру-эмо. Надо предотвратить. Поедешь?
— Поехали, — согласилась Соня. — Но я бы вашей волшебной бабушке не стала мешать. Она, мне кажется, знает, что делает. С чего это такие шутки?
— А ты бы послушала ее сленг, который она мгновенно впитывает от Светочки…
— Поедем непременно! Тем более что я хочу сделать несколько эскизов и попросить бабушку позировать мне. А Светочка будет? У Светочки красивые кисти рук, тонкие запястья, изумительный профиль, я рассмотрела ее в прошлый раз, она, должно быть, стала еще взрослее. Она божественна, юна и пропорциональна. Афродита Книдская, не меньше. Губы — Афродиты, руки — Афины.
— Пропорциональна?
— Да. Это я помню, как таблицу умножения: кисть руки составляет одну десятую часть роста, голова — одну восьмую, ступня — одну шестую, голова с шеей — тоже одну шестую, рука по локоть — одну четвертую.
Соня закончила брови и пересела за компьютерный стол, склонилась и затихла. Прошло пятнадцать минут, она молчала, застыв в одной позе, лишь клацая и орудуя локтем правой руки.
— Ты чего там делаешь?
Он заметил, как она уставилась в зеркало и чем-то ритмично тыкает себе в верхнюю губу, с легким усилием отстраняя это что-то обратно.
— Усы щипаю.
— Господи…
— Вы дерьмо свое будете когда-нибудь за собой убирать? — поинтересовалась Вероника Петровна.
— Какое еще дерьмо? — Соня недоуменно взглянула на Глеба.
— Это она про посуду. Не обращай внимания.
— А отец где?
— Уехал куда-то, не знаю. Он не разговаривает ни с кем. У него ноги стали еще больше опухать, он злится.
В это время Вероника Петровна вернулась в комнату, с силой хлопнув дверью, и продолжила производить звуки, которые на этот раз ни с чем нельзя спутать. Она рыдала. Протяжно, громко, всхлипывая, сморкаясь и изображая всю гамму попранных чувств, чтобы вразумить неразумного мальчика общаться с мамой хорошо, а не доводить ее до белого каления.
Как это унизительно — лежать и знать, что и там за стенкой слышен каждый звук, каждый скрип, каждое малейшее шевеление. Правильно интерпретированы все звуки «му», безошибочно установлены источники скрипа, верно угаданы мотивы шевелений под громко, зловеще и бесперебойно говоривший телевизор из обеих комнат. И подолгу не ходить в ванную, потому что и так все все поняли, так хоть этим сбить с толку. Дескать, не мылись — значит, ничего и не было. Глупость… Выходить одетыми и прибранными, как ни в чем не бывало — это мы тут читали, смотрели телевизор, не отрываясь, скрипя и пыхтя от напряженного смотрения.
— Ты даже и представить себе не можешь, что значит потерять сына! — не отнимая напряженных рук от лица, кричала, выбежав в коридор, Вероника Петровна, обращаясь к Соне.
— Что значит потерять? — недоумевала Соня, вглядываясь в промежутки между ее пальцами.
— Отдать! — навзрыд произнесла она.
Глеб вообразил, как его, будто младенца в люльке, одна женщина передает с напутствиями другой.
— Да что вы, хороните его, что ли, в самом деле? Он что вам, вещь?
— Закрой дверь, — попросил Глеб, — пусть проревется.
— Что у нее с лицом? Или мне показалось?
— Не показалось. Она сделала пластическую операцию. Теперь сидит дома, если надо куда-то ехать — очки, платки, такси. И слезы. Себя стало еще жальче. Мне бы посидеть сегодня над кандидатской по истории философии Древней Греции… Обещался доделать, время поджимает. Голова как колокол звонит.
