В микроавтобусе он снял с Телешевского наручники и сунул ему в руки «калаш» с пустым рожком. Угрожая ему пистолетом, еще раз напомнил правила игры:
– Шаг в сторону, майор, и первым умрет мальчик. Тебе не надо напоминать, сколько лет сыну майора Дании?
– Ему восемь. У меня хорошая память.
«Умрет мальчик, – мысленно повторил он за спецназовцем. – Умрет сын Дании. Но не мой». Он подумал об этом с немыслимой смесью облегчения, вины и смертельной тоски, и от этого хотелось выть...
– Эй, – окрикнул его тихонько стрелок. – Возле двери задержись и махни мне рукой.
«Махни рукой своему партнеру», – подкорректировал его Телешевский. Чтобы камера слежения, уже запечатлевшая расстрел охранников, сняла и исполнителя, вооруженного автоматом Калашникова.
– Давай, пошел! – чуть слышно взорвался автоматчик, видя замешательство русского майора. – Оглох, блин?
Телешевский на ходу перекинул автомат через плечо. Оружие придало ему каплю уверенности. Во всяком случае, мысли его взяли иное направление. Он думал о том, что можно выжать из этой аховой ситуации. Грузинский стрелок целится ему в спину и не промахнется; он уже доказал свою состоятельность, скосив четырех человек; их трупы и обходил стороной Телешевский. За дверью еще несколько вооруженных до зубов спецназовцев. Так что можно выжатьиз собственных мозгов, какую лазейку найти, когда до порога осталось всего несколько шагов?.. А, да... Нужно выжать жест своему напарнику. Телешевский улыбнулся – рефлекторно, поскольку жест его был дружеским. И камера беспристрастно запечатлела этот момент.
Дальше он подошел к рубежу и миновал его довольно легко, без какой-либо мысли, на автомате. И сразу же встретился лицом к лицу с начальником охраны министра обороны.
Давид Кочари пришел в себя, едва увидел Телешевского, уловил его дыхание, словно понюхал нашатырного спирта. Скоро он убьет этого человека и станет единственным, кто сумел выжить в отравленной зарином атмосфере. И он, протянув руку, потребовал:
– Оружие!
Джемал Шавхелишвили, наблюдая эту сцену с бельэтажа, бросил под нос:
– А это неплохо совсем.
Он был рад тому, что одна из ключевых фигур этого дела ожила.
С этими мыслями Шавхелишвили дошел до спальни жены министра и бросил беглый взгляд на следующую дверь, в конце коридора: детская.
Дети министра в этот вечерний час наслаждались жизнью в Женеве. Они выросли как из коротких штанишек, которые бережно хранились в шкафах, так и из этой комнаты...
Молодая женщина – лет тридцати – лежала на кровати. Ее шелковая сорочка гармонировала, сливалась с атласным постельным бельем. То же самое можно было отнести и к коже этой грузинской красавицы, но только в последнюю очередь. Она была бледна... как княжна Тараканова, пришло к Шавхелишвили сравнение. Напугана, но не смертельно, как ее муж, с которым в браке она состояла последние четыре года. Она – женщина, а мужчины с женщинами не воюют. Женщину нельзя бить даже цветком. Даже красной розой. Она прекрасно знает об этом. Иначе чем еще объяснить ее относительное спокойствие... которое со временем могло перерасти в ледяное.
– А жаль... – обронил Джемал. И его смог расслышать дежуривший здесь спецназовец по имени Теймураз. Ни он, ни сам полковник Шавхелишвили не смогли бы толком объяснить причины его жалости.
– Внимание! – передал он по рации. – Минутная готовность.
Он был уверен в себе, как никогда. В эту минуту он мог уложить многое. Вот сейчас он уподобился театральному актеру: подошел к шкафу, снял с плечиков халат и подал вначале руку женщине, помогая ей встать с кровати, затем помог ей с халатом. Она завязывала пояс на ходу, стараясь не отстать от этого высокого, сильного мужчины.
– Ты можешь обнять жену, – разрешил Джемал, едва женщина вслед за ним перешагнула порог комнаты министра.
Минута вышла, и Шерхан начал обратный отсчет.
– Десять...
Он потянул из бокового подсумка ПДУ и надел маску отточенными движениями. Он мог находиться под защитой дыхательного устройства в течение двадцати минут.
– Девять.
Из другого подсумка он достал баллон и скрутил с крана стальную предохранительную проволоку. Теперь, чтобы пустить газ в помещение, достаточно было повернуть кран.
В руку Телешевского ткнулось ПДУ, над ухом прозвучал густой голос Кочари:
– Надевай противогаз. Быстро!
Теперь даже здесь, у самого выхода, ситуацию в свои руки взял Давид Кочари. Он не стал обременять себя дыхательным устройством – главное, чтобы аппарат был зафиксирован на майоре, зафиксирован камерой видеонаблюдения. Он не слышал, как отсчитывал последние секунды Шерхан, – у него не было рации. И он не мог опоздать. Наоборот – он поторопил события, и никто из команды «Дельта-Джи» – так именовалось подразделение полковника Шавхелишвили, не остановил его. Кочари выхватил свой табельный «кольт» и взвел курок, направил ствол на Телешевского.
– Пошел! На выход! Беги! Открывай дверь! – брызгал он слюной.
Сломленный за несколько дней плена, навсегда забывший о всплесках мужества и отваги – когда рубился с Шерханом, Телешевский рванул из двери так, словно завелся от искры надежды. Он уже не мог сообразить, что в его руках автомат, а лицо скрыто под резиной дыхательного аппарата. Он сбежал по ступеням и едва не споткнулся о безжизненную кучу тел. Он представлял собой отличную мишень и для начальника охраны, вооруженного пистолетом, и для второго автоматчика, который все это время был наготове, ждал этого момента.
Давид Кочари, воспользовавшись замешательством русского, шагнувшего в сторону, отстрелял в него из пистолета, как в мишень «бегущий кабан». Пули угодили майору между лопаток, и он, припадая на колено, крутнулся вокруг своей оси, замер, открыв рот. Но закричать от дикой боли не смог: еще две пули ударили ему в спину. Его правая сторона горела огнем, как будто он уже провалился в ад. К этому времени Кочари, окончательно вживаясь в роль, подбежал к своей жертве, опустился на колени так, чтобы не бросить тень на умирающего майора. Он сорвал с него маску и заглянул в его лицо; мог поклясться, что действительно увидел в этом человеке убийцу своего шефа.
А тот пока что был жив. Задержав дыхание, министр отпихивал от себя жену с посиневшим лицом. Глаза его вылезали из орбит, легкие вздулись и стали огромными, как будто вылезли из кастрюли с крутым кипятком. Изо рта вырвался зеленоватый парок – газ, который убивал его...
Они виделись Шавхелишвили замерзающими на полюсе холода людьми; мороз настолько страшный, что пар изо рта имел консистенцию сметаны. Желто-зеленого, настоящего ядовитого цвета. Почему, думал озадаченный Джемал, держа в руках пустой баллон, почему бесцветный газ «на выходе» приобретает цвет? Если у зарина нет реакции с воздухом, то он вступает в реакцию непосредственно с легкими, живой тканью? Он что, расслаивается, отдает часть себя? Этими вопросами он задавался в то время, когда на его глазах умирали два человека. Они зябли, выдыхая облачка газа, и менялись в лице. Еще секунда-другая, – и эти цвета сольются.
