Извлекли из меня не больше, чем я знал сам, но опасность их коварной работы поуменьшилась.
С той женщиной мы расстались сразу и не виделись никогда. Кажется, она уехала из города.
Больше я не любил. Я боялся и не хотел. Моим наркотиком — средством ухода от реальной жизни — стала работа. В ней я преуспел и благодаря ей имею то, что имею последние пять-шесть лет.
Теперь — самое страшное (если ты, конечно, еще не ушла навсегда после прочитанного).
Я рос в семье пьяниц. Я помню очень хорошо свое раннее детство. Это страшно. Я не буду о нем рассказывать — оно уже не работает, а тебе ни к чему.
Когда мне было семь лет, мать родила ребенка, мальчика. Он был ненормальный — с огромной головой, большими синими глазами и слюнявым, незакрывающимся ртом.
Я любил его больше своей жизни. Я использовал любой удобный и неудобный случай, чтобы не пойти в школу и быть с ним. Благо ко мне не было больших претензий у учителей, и они смотрели сквозь пальцы на мои прогулы, зная ситуацию, а с уроками у меня было все в порядке — учился я на твердые четверки.
Я разговаривал с ним, рассказывал ему о школе, пересказывал прочитанные книжки, мыл и кормил его. Он смотрел на меня глубоким — бездонным! — взглядом, а мне казалось, что это взгляд инопланетного существа, взгляд из другого мира. Я до сих пор уверен, что он понимал все-все, о чем я с ним говорил.
Ему шел третий годик, но он все лежал и только вяло дергал маленькими, нерастущими ручками и ножками. Он не умел издавать никаких звуков и никогда не плакал. Мать с отцом его забросили с самого рождения — еще бы, у них была отличная няня. Иногда, будучи пьяной, расчувствовавшись, мать подходила ко мне и начинала ласкать меня, целуя в голову и приговаривая: мой милый мальчик, досталось же тебе от этого урода… брось его, пусть подохнет, что ему мучиться и нас мучить.
Несколько раз, придя из школы, я заставал братика лежащим под открытым окном на полу — совсем окоченевшим и недвижным. Я принимался отогревать его своим дыханием, вливал в него теплое молоко или просто воду.
Однажды, вернувшись после новогоднего утренника домой, я застал мать и отца валяющимися голыми в бессознательном состоянии на диване. Около дивана на полу лежал их сын. Я поднял его, обернул одеялом и положил в кресло, стоящее рядом. Пошел в кладовку, достал отцовское охотничье ружье, зарядил и вернулся в комнату. Я взвел оба курка, навел ствол на родителей и сказал: вставайте. Потом крикнул: вставайте!
Мать услышала и очнулась. Она приподнялась, попыталась прикрыться грязными простынями, но когда поняла, что происходит, схватила братика и прижала к себе.
Я не успел остановиться. Обе пули — это были патроны для охоты на лося — прошили и его и ее.
Меня водили по врачам — тогда я часто слышал слово «дурдом» и боялся его больше смерти. Чтобы не попасть туда, я изо всех своих сил держался так, словно на меня произошедшее вовсе не повлияло: четко отвечал на все вопросы и давал подробнейшие объяснения обстоятельств жизни нашей семьи.
Отца отправили на принудительное лечение, где он вскоре погиб, выпив какую-то гадость. Меня определили в интернат. Выходные я проводил у нашей учительницы истории — она была одинокая и почему-то очень любила меня. Думаю, что выбор мною исторического поприща — это ее заслуга, а все мои достижения — памятник ей и ее любви ко мне (она умерла давно, совсем молодой).
Ну вот, теперь ты знаешь все.
Прощай.
P. S. Как здорово, что между «прощай», которое СЕЙЧАС написал я, и тем же «прощай», которое СЕЙЧАС читаешь ты, есть две недели надежды. И даже — возможность отказаться от задуманного… И я могу пойти и обнять тебя, прижаться к тебе, и ты еще будешь любить меня. Ты будешь любить меня еще две недели…»
Liubi sebia, как ia tebia
Я металась по комнате в каком-то непонятном состоянии. В голове было пусто, и стоял оглушительный звон.
Нужно что-нибудь выпить, подумала я. Но Кирилл не держал в доме никаких лекарств. Я налила полбокала его любимого бренди и выпила залпом.
Это подействовало почти сразу — ком в душе рассосался, прояснилось сознание — что тут же дало о себе знать бурными слезами и одной-единственной мыслью, метавшейся по пустой черепной коробке: бедный, бедный мой любимый! бедный мой любимый!
Потом мною овладело негодование: как… как он посмел подумать, что я его брошу из-за всего, что узнала! паршивец! как он посмел!..
Но потом и это прошло.
Я посмотрела на часы — около часа ночи. Кирилл должен быть в отеле — если бы я знала в каком! Завтра рано утром он вылетает. В том, что он больше не позвонит, я была уверена. Как мне найти его?
Я знала английский в пределах бытового. Но в Женеве говорят по-французски… Даже если предположить, что ночью можно дозвониться до какой-нибудь справочной службы и там найдется кто-нибудь, говорящий по-английски, — как объяснить, что это за конференция, я и по-русски-то ее правильно не изображу…
Но женщину, движимую любовью, не так-то просто остановить такой чепухой, как незнание чего бы то ни было! Я принялась аккуратно перебирать бумаги на столе Кирилла: в стопке ничего, наводящего на след, не обнаружилось, в одной папке — тоже ничего, в другой тоже, в третьей — о чудо! — лежала ксерокопия приглашения. Как я догадалась, что это именно приглашение именно на эту конференцию, если оно было на французском, — не спрашивайте, пожалуйста.
Я стала внимательно изучать текст, выискивая слова, заключенные в кавычки или выделенные каким-либо иным образом. Но все оказалось проще: hotel — он и в Африке, и в Женеве — hotel. И название рядом, и даже — адрес!
Я сделала заказ. Сердце прыгало, как мячик… нет, перекатывалось, как камень. Господи, твердила я, милый мой Боженька, соедини нас с возлюбленным, пожалуйста…
Зазвонил телефон.
Хеллоу. Вы говорите по-английски?…О’кей. Пожалуйста, соедините меня с номером мистера…..Простите, а где он?…Можно оставить ему записку?…Спасибо. Говорит ли кто-нибудь по-русски?…Жаль… О’кей, тогда, по-английски, диктую по буквам: Эл Ай Ю Би Ай пробел Эс И Би Ай Эй запятая Кей Эй Кей пробел Ай Эй пробел Ти И Би Ай Эй. Пожалуйста, скажите, что звонили из… Спасибо большое. До свидания.
И я положила трубку.
* * *
Когда к нам вернулась способность говорить, Кирилл произнес:
— Как же ты нашла меня?
— Чтобы задать тебе хорошую трепку, я пропахала бы весь земной шар, не сомневайся! Твое счастье, что банкет еще не закончился, когда я звонила. — Я трясла его за грудки. — Как ты посмел так думать обо мне?!
— Как я посмел?.. — Кирилл опустил глаза. — Ты своей запиской ответила на этот вопрос.
— Ладно, — сказала я, — придется мне пока любить тебя за двоих…
— А что, если нам вдвоем полюбить еще кого-нибудь?
