И что-то еще, и что-то еще…
Каждый раз Лера просыпалась в ужасе и подолгу не могла заснуть. Были бы таблетки какие-нибудь в доме, но она не держит ничего, кроме цитрамона и антигриппина. Кстати, в антигриппине есть димедрол. «Ладно, не засну за полчаса — пойду выпью…»
Что же это такое? Никогда еще она так не встречала Катьку.
Свет за шторами ободрил ее, заставив отогнать от себя всю эту ночную чепуху. Неужели солнце на улице? Пора бы! Март кончается.
Лера откинула тяжелые портьеры. Нет, небо пасмурное. Но не свинцовое, как накануне, а золотистое. И снегопад прекратился. Тяжелые лепешки опадают с ветвей, на тротуарах каша желтого цвета. Лера любит это месиво из песка и талого снега, чавканье, доносящееся снизу из-под ног прохожих, из-под колес транспорта. С детства этот шум приятно будоражит ее. Возможно, потому, что это шум оттепели, шум весны. В детстве к нему по вечерам примешивались звуки музыки с соседнего катка, вливающиеся в открытые форточки на волнах влажного воздуха…
Шторы и форточку — нараспашку! На проигрывателе — запиленная добела «Шарпс энд флэтс». Легкая разминка. Потом — на кухню. Вымоченную перловку — в духовку. Быстро под душ, дверь не закрывать — а то можно не услышать звонка в дверь. Вот ведь противная девчонка — нет чтоб номер рейса сообщить или хотя бы приблизительное время. Утром!.. У нее утро и в час может случиться.
Сначала горячий, потом — холодный. Бр-р-р! Замечательное изобретение — душ! А вот Катькино изобретение: в торце ванны — зеркало в полный рост с нарисованным на нем несмываемой краской контуром фигуры, в который нужно вписаться, встав между двух меток на бортиках ванны. Над зеркалом надпись: «Не превышай габаритов!» Габариты у них с Катькой одни, только та чуть выше. Сорок четвертый размер в сорок семь лет — это не всем удается. Неужели сорок семь?.. Катьке тридцать два, а ее до сих пор если не за школьницу, так за студентку принимают. И Лера самой младшей в отделе считается, хотя из них шестерых только двое старше ее. Мама тоже всегда юной выглядела, хоть и поседела рано…
* * *
В первый раз папу арестовали, когда Лера училась в пятом или шестом. Во дворе ей рассказали, что ее отец — изменник Родины. Мама твердила: не верь, не верь! это ошибка! не бойся ничего!
Лера боялась не за папу или себя, а за маму. Она даже хотела бросить школу, чтобы не оставлять ее одну. Мамины волосы стали белыми за несколько дней, сама она пожелтела и так исхудала, что страшно было смотреть. Она совсем не могла спать. Потом она не смогла ходить на работу, а потом и с постели не вставала.
Приехал из Воркуты дядя Валентин, мамин брат. Он с трудом добился, чтобы ей дали на работе отпуск: отпуск не давали — не по графику, больничный тоже — диагноза нет, собирались уволить за прогулы.
Их соседка по квартире — баба Марина, старая балерина на пенсии, — не отходила от мамы и терпеливо, по капле, вливала в нее морковный сок и куриный бульон.
По вечерам приходил возбужденный дядя Валентин, садился около маминой постели, гладил ее по белым волосам и говорил:
— Все отлично, малыш, они подавятся собственным лаем! Скоро Сашку отпустят, ты должна привести себя в норму, а то он испугается и убежит назад. — Дядя Валентин натянуто смеялся, а мама смотрела в потолок.
Через месяц с лишним папу отпустили, не сумев ничего доказать. Теперь уже он не отходил от мамы, которая, казалось, впала в беспробудный сон.
А потом они снова зажили прежней счастливой жизнью, и Лере стало казаться, что все это было просто наваждением.
Родилась Катька, а мама так и осталась худенькой смешливой девушкой. И никому бы в голову не пришло, что ей уже сорок и что она одной ногой стояла за чертой жизни, — если бы не седые волосы.
Когда папу опять арестовали, мама перенесла все не так тяжело. То ли она была готова к повторению, то ли пятилетняя очень живая и забавная Катька не давала ей замкнуться на своем горе.
Снова приехал дядя Валентин.
С рождением Катьки трехкомнатная квартира стала полностью принадлежать их семье, а баба Марина, которая жила теперь в соседней, по-прежнему была своим человеком.
В день, когда огласили приговор, дядя Валентин сжег свой диплом журналиста, который получил на одном с папой факультете. Он сказал: пусть горит синим пламенем эта бумажка, если она обязывает меня лгать! — и поехал назад, в Воркуту, уже за папой, которого выслали туда на три года.
Несколько раз в год дядя Валентин приезжал в Ленинград, привозил от папы письма и какие-то тетради. Но их Лера с Катькой прочли гораздо позже.
За год до окончания срока папе добавили шесть лет «за антисоветскую агитацию», «за неповиновение власти» и что-то еще.
Мама поехала с Катькой в Воркуту, но не прожила там и года. На работу ее не брали, поскольку в характеристике было указано, что ее муж осужденный антисоветчик. Если на дядину зарплату пожарного и разовые заработки грузчика прожить было можно, то зима в полуразвалившемся бараке и Катькино воспаление легких, которое длилось два месяца, заставили маму вернуться.
Перед самым освобождением папу избили, и через неделю он умер. Мама оглохла, онемела, превратилась в тень и не прожила года.
Дядя Валентин присылал деньги, иногда приезжал — постаревший, иссохший. Лера знала, что он пьет, но в Питере он держался. Потом мрачнел, чернел и снова уезжал.
Однажды Лера получила от него перевод на одну тысячу двести пять рублей, а следом — бандероль. В ней был изрядно потрепанный пестрый шарф, который мама вязала ему давным-давно, и письмо. В письме дядя Валентин писал, что отправляется к маме с папой, а им с Катькой желает дожить до свободы; что-то о красотах Севера и гармонии сотворенного Богом мира — все это в таком тоне, словно он уходит в веселое увлекательное плавание, не менее веселое, чем прожитая им жизнь. В конце была приписка о том, что Лере нужно позвонить по такому-то номеру, назвать фамилию, а письмо немедленно сжечь.
Лера ничего не сказала Катьке, оставила ее на бабу Марину и поехала в Воркуту. Разыскала могилу дяди Валентина, привела ее в божеский вид и даже сумела раздобыть кусок гранита, на котором кладбищенский служитель сделал подобающую надпись. Когда тот спросил, выбивать ли крест, Лера подумала и сказала — да. И тут же решила, что, вернувшись в Ленинград, пойдет в церковь и попытается выяснить — есть ли на Свете Бог? И если ей удастся наладить с Ним отношения, она обязательно спросит Его: за что все это — маме, папе, дяде Валентину?
Вернувшись, она так и сделала. Но задавать Богу вопросы у нее уже не было желания. Она просто приходила в церковь и стояла там подолгу — без мыслей, без слов. Иногда ей начинало казаться, что ее душа выпархивает на время и улетает куда-то, чтобы там пообщаться с ушедшими близкими, и даже с ангелами, и даже с Самим Богом — тоже без слов. Баба Марина не одобряла ее нового пристрастия и долго не хотела давать старую Библию, о которой однажды проговорилась Лере, но потом все же дала со словами: детка, это же опиум, не задурмань свою светлую головку!
