Мне не хотелось стоять возле курящей Крис – сигаретный дым обладает отвратительным свойством въедаться в одежду и волосы, напрочь перебивая аромат духов, а я не желала пахнуть пепельницей, поэтому сказала, что пойду в аудиторию, займу места.
Парты в аудитории располагались следующим образом: трехместные по краям, длинные, рассчитанные на бесконечное число студенток, по центру. Я села возле окна, бросила сумку на стул, предназначенный для Крис, облокотилась на подоконник и с высоты третьего этажа стала меланхолично созерцать институтский дворик в оранжевом листопаде, окольцованный двухметровым чугунным забором и лавками перед крыльцом, на которых общительная обаяшка Крис уже собрала кружок смокинг-барышень.
– Извините, здесь свободно?
Девушка с роскошными эбеновыми кудрями, сколотыми на затылке в пышный узел, в темном клетчатом платье немодной и неблагодарной длины ниже колена, зрительно укорачивающей ноги, с несмелой улыбкой и вдумчивыми черными очами неуловимо напоминала Дашку.
– Как раз одно место, – отозвалась я. – Саня.
– Зоя. – Девчонка осторожно опустила потертую сумку на сиденье.
Трое
Так нас стало трое. Мы были юны, дерзки, хороши собой. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, как бывает в семнадцать. Нам чудилось, что стоит захотеть – весь мир ляжет к нашим длинным ножкам. Изумительное ощущение легкости и полета, переполнявшее изнутри. Счастье, не замутненное ничем, – молодое, эгоистичное удовлетворение оттого, что живешь, двигаешься, вдыхаешь угарный московский воздух, танцуешь до упаду на вновь открывающихся танцполах, ловишь восторженные мужские взгляды.
Мы редко бывали дома. Студент принадлежит всему миру, и мир принадлежит ему, студенту невыносимо тесно в четырех родительских стенах, будь то утлая хрущевка или роскошный пентхаус. Поначалу родители бились за то, чтобы я возвращалась домой не позднее двенадцати, затем путем длительных переговоров «время икс» сместилось на час вперед, и в итоге все закончилось тем, что в случае неявки я обязывалась отзвонить и предупредить, где и с кем задерживаюсь на неопределенный срок. Чаще после тусовки зависали у Крис, поскольку ее мама появлялась дома реже, чем дочь. А еще – в холодильнике Крис водились деликатесы, которые было не купить даже в комках за немалые деньги: настоящий чешский «Будвайзер», пахнущий спелой пшеницей, йогурты с кусочками фруктов, хрустящие чипсы, ноздреватый пористый шоколад, взбитые сливки в бутылочках, французский кофе «Карт Нуар», от запаха которого кружилась голова, а в ушах начинал звучать карамельный, с тягучим прононсом, блюз Патриции Каас.
Зоя, или, как ее окрестила бойкая на язык Крис, Зайка, выросла в тихой интеллигентной еврейской семье, папа – врач-эндокринолог, мама – искусствовед. Она была единственным ребенком, в котором души не чаяли и всюду водили за ручку едва не до выпускного. Зайка не ездила на школьные турслеты, не ходила на диско и вечеринки, потому что хорошую девочку там могли подстеречь жуткие опасности. Зато знала наизусть все московские музеи, репертуары Большого и Малого театров и консерватории, понятия не имела, где находится ближайшая кафешка, танцпол или новый коммерческий магазин, в простонародье комок. Легко поддерживала беседу о полотнах импрессионистов или поэзии эпохи Возрождения, щебетала на английском и иврите, понятия не имела, как сварить магазинные пельмени. Немудрено, что Зайка выросла робким тепличным созданием, улыбчивым и незлобивым, впадающим в ступор при проявлениях обычного бытового хамства в метро или очередях и смущенно краснеющим при проявлениях внимания противоположного пола. В отличие от Дашки Зайка выросла с титулом маленькой принцессы и не испытывала комплексов по поводу своей внешности. Она прекрасно сознавала, что хороша собой, что ее роскошные эбеновые кудри и жгучие глаза с поволокой, высокая грудь, осиная талия и пышные бедра влекут и будоражат мужской пол. В маленькой комнатке, выходящей окнами в зеленый дворик старой Москвы, Зоя Вейсман терпеливо ожидала своего принца, который был отнюдь не сказочным фантомом, а существом вполне материальным: бывшим одноклассником Эдиком, эмигрировавшим с родителями в Штаты. Их школьный флирт превратился в роман в письмах, объему коих мог позавидовать старик Руссо с его нудным талмудом о Новой Элоизе. Зайка вечно таскала в сумке очередной зачитанный до дыр листок и мечтала, что однажды великий программист Эдик явится за ней на белом самолете и заберет с собой, в Штаты, в Европу, в Бермудский треугольник – все равно, лишь бы вместе, навсегда.
Крис слепили совсем из другого теста. Выпускница престижной французской спецшколы, Кристина Романенко была воплощением нового времени – раскрепощенной, бойкой, сексуальной. Она без стеснения обсуждала темы, которые многих вчерашних школьниц, воспитанных в соответствии со строгостями советского периода, повергали в краску. Рыжуха Крис не обладала исключительной внешностью – круглое лицо, вздернутый конопатый носик, вялый подбородок, но у нее была бездна обаяния плюс складная фигурка и чувство стиля. Ее папа занимал пост в райкоме, что позволило ему в перестроечную эпоху открыть совместное российско-французское предприятие. На вопрос, чем занимается папина фирма, Крис отвечала лаконично: «А черт ее знает!» И не лукавила. Папины дела Крис интересовали не более прошлогодней коллекции, тем более что родители были в разводе. Главным для Крис была возможность мотаться на распродажи в Париж и покупать потрясные брендовые шмотки по смешной цене. Мама Кристины работала администратором в модном косметическом салоне, туда еще в былые времена любила наведываться богема и номенклатура. После развода она не торопилась связывать себя узами брака, жила в свое удовольствие, периодически меняя щедрых любовников. Об этом Крис рассказывала нам с Зайкой, потягивая пиво и покуривая на кухне элегантно и дорого обставленной квартиры, которая в отсутствие матери полностью переходила в распоряжение дочери. В тот сырой мартовский вечер мама Крис, которую дочь называла просто Милой, «улетела в Сочи с очередным хахалем».
Мила настоятельно советовала Крис поступать в Мориса Тореза, но дочь после угарной вечеринки умудрилась проспать начало экзамена. Мать в ярости отхлестала Крис по щекам и позвонила бывшему мужу, чтобы рассказать, какая у него непутевая дочка, вся в папеньку. Папаша недолго думая связался с каким-то приятелем и заявил, что пристроит Крис в институт, но дальше та пусть на него не рассчитывает, либо учится, как все нормальные студентки, либо вылетает после первой сессии.
Вопреки кажущейся безалаберности, Крис не была пустышкой. Она много читала, прекрасно говорила на французском, похуже на английском, ее коньком была Франция. Крис обожала Гюго и Камю, увлекалась куртуазной поэзией и историей Великой французской революции. А еще она классно играла на гитаре и напевала с французским прононсом, томно растягивая слова.
– Не, я, конечно, на МГУ не рассчитывала. Да и на фига мне там париться? Туда одни ботаны занудные поступают. Но чтоб в такую дыру?! – возмущалась Крис.
– Да ладно тебе, нормальный институт, – вступалась я, уже успевшая полюбить обшарпанные стены, литературные диспуты на семинарах, кипящую бесшабашную студенческую жизнь и даже вредных преподов. – Главное не форма, а содержание. В другом месте ты бы не встретила нас.
