Я поняла, что сейчас разревусь, и убежала в кабинет заведующей. Та рассказала, что ребенка нашли на вокзале. В кармане курточки была записка, что девочке два года четыре месяца, зовут Аня, здорова. Что ее отец умер. И просьба позаботиться о ребенке…
Крис снова разразилась бранью в адрес матерей-кукушек. А потом продолжила:
– Эта девочка не выходит у меня из головы. Вдруг я так и не смогу забеременеть? А тут уже готовый живой маленький человечек, которому необходима родительская любовь. Что, если это – судьба? Я поделилась этими мыслями с Филиппом, и он сказал, что тоже хочет взглянуть на малышку…
– Да ты что, Крис, – всплеснула руками Зайка, – ты молодая, еще родишь собственного ребенка! Ты ведь не знаешь, какие у этой девочки родители! Вдруг алкоголики или наркоманы? Что, если там целый букет заболеваний? А если у нее плохая наследственность? Начнет пить, воровать, убегать из дома? Таких случаев полно. Нет, я никогда не решилась бы на усыновление!
– Врачи ее смотрели. Девочка вполне здорова, умственное и физическое развитие соответствует возрасту, – возразила Крис. – А хронические заболевания у каждого есть. В наше время при паршивой экологии и постоянных стрессах вообще все хроники. Даже если я забеременею, знаешь, что такое сохранение? Тебя накачивают гормональными препаратами, и нет никакой гарантии, что после этого родится абсолютно здоровый ребенок. Тебе легко спокойно рассуждать, у тебя уже есть дочка!
Крис надулась и возмущенно заерзала на стуле.
– Я вовсе не хочу тебя обидеть, – возразила Зайка, – просто высказываю свое мнение. Меня бы, например, испугала непонятная наследственность. Болезни еще как-то можно лечить, а дурные гены…
– А я считаю, что никаких дурных генов не существует, – вмешалась я в разговор. – Это все чушь собачья. Взрослые люди в силу каких-то причин – занятости, лени, нежелания – не уделяли своему ребенку достаточного внимания, не сумели установить с ним доверительных отношений либо просто недостаточно его любили… Никто не рождается плохим. Если ребенок убегает из дома, значит, в доме нет тепла. В пьющих семьях дети начинают пить не потому, что у них плохие гены, а потому, что не знают, что может быть по-другому. Я работала с детьми из неблагополучных семей. Все они были абсолютно нормальные, только несчастные, недолюбленные… Любовь творит чудеса… Не выношу громких фраз, но здесь иначе не скажешь. Я понимаю, что решение об усыновлении очень непростое, наверное, одно из самых трудных, какие только бывают в жизни, и Крис с Филиппом должны принимать его самостоятельно. Не слушая никого, кроме себя. Чтобы потом, не дай бог, не пенять на плохие гены.
– Возможно, ты в чем-то права, – обронила Зайка, – но я все равно считаю, что у ребенка, чей папаша был уголовником и дебоширом, к примеру, вероятность проявления подобного поведения на порядок выше, чем у малыша из нормальной семьи.
– Мой покойный дядя Федя вырос в абсолютно нормальной семье, с матерью-домохозяйкой, отцом – высокопоставленным чиновником, но это не помешало ему угодить за решетку за избиение прохожего. Мой отец был уголовником и дебоширом, погибшим в пьяной драке. Но я не пью ничего крепче вина и не бегаю за людьми с топором. Хотя порой очень хочется… – не сдержавшись, сострила я напоследок.
– Ты что такое говоришь-то?! – возмутилась Зайка. – У тебя отличный папа.
– Я о своем настоящем отце, Викторе Михайлове. Это наша семейная тайна.
Повисла пауза. Усмехнувшись, я обвела взглядом растерянные лица подруг.
– Ага, испугались? Прячьте ножи и вилки.
– Извини, я же не знала… – буркнула Зайка.
– Вот, – торжествующе подняла палец Крис. – Мы возьмем эту девочку. А если я вдруг забеременею – у нас будет двое детей. Девчонки, все-таки здорово, что мы снова вместе!
– Как три мушкетера, – радостно добавила Зайка.
– У меня тоже хорошая новость, – сообщила я. – Я вступаю в наследство.
Наследство
Щелкнул замок, дверь с тихим скрежетом отворилась. Квартира встретила настороженной темнотой, скрипом рассохшегося паркета, затхлым запахом нестираного белья, дешевого табака и едкого одеколона. Казалось, за каждым углом притаились призраки. Я прошла по комнатам, включила свет, обнаживший истлевшие обои, почерневшие затоптанные ковры, тяжелую мебель, вылинявшие плюшевые гардины, пыльные светильники, заплесневелую ванную, неровную трещину, прошившую оконное стекло… Черно-белые фотографии в рамочках – молодая Мария Ивановна в кокетливой шляпке, важный Федор Александрович в пиджаке и при галстуке, красивый улыбающийся Виталик, маленький кудрявый Федечка в матросском костюмчике… Все ушли в небытие, никого не осталось… Мне захотелось выскочить на улицу, глотнуть горького московского смога.
Я вышла на захламленный балкон. Третий этаж, двор-колодец, заставленный машинами и «ракушками», до боли знакомые мусорные баки… В груди тоскливо сжалось. Нет, не таким я представляла дом своей мечты. Я не хотела жить в квартире, обремененной тяжким грузом печальных событий прошлого.
– Может, вы с папой сюда переедете? – спросила маму. – Сколько можно жить в темноте и сырости?
Но мама отчаянно замотала головой, словно я предложила нечто непристойное.
– Сейчас у нас вовсе не сыро. Подвал отремонтировали и сдали офису. Те поставили домофон, теперь в подъезде чисто и тепло. А окна на север – даже хорошо: летом не жарко. К тому же хоть комнаты и маленькие, но их три: одна моя, другая папина – ты же знаешь, как он громко храпит. А третья – гостиная. Очень удобно, никто никому не мешает. И когда Тарас из Украины приезжает, всем места хватает. Ремонт, переезд – слишком сложно… Нет, это не для нас.
Она снова огляделась по сторонам, зябко поежилась, и я поняла, что не мне одной неуютно в наследном склепе.
Холл на две квартиры был пустынен и чист – не придерешься. Я позвонила в соседскую дверь. Послышалась возня, видимо, смотрели в глазок. Затем защелкали замки, и на пороге возникла Римма в леопардовом халатике до колен. Я поздоровалась. Римма пробормотала вежливые соболезнования и устремила на меня вопросительный взгляд. Я спросила:
– Вы все еще хотите купить эту квартиру?
Небоскреб
И вот я стою на балконе дома моей мечты, как на палубе гигантского лайнера.
Щурясь, смотрю вдаль, поверх макушек деревьев, голых и беззащитных в это время года. Поверх копошащегося внизу людского муравейника и игрушечных автомобильчиков. Поверх ржавых, в заплатах, крыш стареньких пятиэтажек. Вдаль и ввысь. В бесконечность, где сонные серые воды зимней Москвы-реки в обрамлении вечнозеленых зубчатых елей соединяются с ярко-синим небом в ватных клочьях облаков, и над всем этим безмолвием царит светило, холодное, надменное, как сама столица. Говорят, здесь можно наблюдать закаты невероятной для мегаполиса красоты.
Тридцать три – возраст подведения итогов. Я взобралась на свой небоскреб, с него отлично видно, как высоко и больно падать. Когда-то мы стремились к свободе, но никогда не были так несвободны, как теперь. Мы зависим от курса доллара, цен на нефть, дурного начальства, боимся войны, террористов, уличной шпаны и «оборотней в погонах». Боимся увольнений, кризисов, дефолтов, реформ и революций. Думаю, тот, кто прошел сквозь мясорубку девяностых, всегда будет носить в себе раковую опухоль страха, подчас спрятанную очень глубоко, позабытую, неосознаваемую до поры до времени, но готовую в любой момент пробудиться и напомнить о себе. Наша легкость и бесшабашность навсегда остались в далеком прошлом, к которому нет возврата. Один мудрый человек сказал, что тот, кто однажды пережил кризис, никогда его не забудет. Мы пережили их столько, что хватило бы не на одно поколение.
