Я напряг память и честно попытался восстановить прочитанное за последние месяцы. На ум пришло два детектива в ярких обложках, чьё содержание, равно как авторы и названия, растерялись по дороге. Да ещё какая-то полупорнографическая муть, подсунутая Толиком Белозерцевым, чей IQ никак не желал переползти отметку уровня озабоченного тинейджера.
– Тут совсем немного, – проговорил он, словно оправдываясь, – наблюдения, мысли, так сказать… Для себя. Мне всегда хотелось попробовать писать. Но я никогда не делал этого прежде. В моей жизни не происходило ничего, что было бы достойным быть записанным.
– Пока ты не встретил Равви, – подытожил я. – Аминь. А ты тоже можешь делать еду из воздуха?
– Не знаю. Не пробовал.
– Попробуй! – предложил я, исполнившись щекочущего любопытства.
– Нет. Равви говорит, чтобы мы не искушали Господа всуе. Нужно пользоваться даром только во благо, а не из корысти или праздности. Иначе дар пропадёт.
– Но ты уверен, он у тебя есть? Что ты можешь?
– Я не знаю… – проговорил он неуверенно.
– Не знаешь? Ну, а если я сейчас себе руку порежу, кровь сумеешь остановить? Или это тоже будет всуе?
– Не знаю… – промямлил он жалобно, бисеринки пота выступили на висках от напряжения. – Почему ты спрашиваешь? Разве ты не один из нас?
– А разве ты сам не видишь? Я простой парень, заблудившийся в дурацкой пустыне. Самый обыкновенный. Никакой не избранный. Если я исчезну, этого никто не заметит. Ну, может, пара человек. Да и те завтра забудут…
– Но ведь тебе не хочется этого, верно?
Вот тут он меня прищучил. Не то, чтобы я был одержим параноидальным желанием войти в историю, но всё же, когда посетила мыслишка о том, какие эмоции вызовет моё исчезновение из мира того или этого, или обоих сразу – неважно, как-то нехорошо стало от понимания, что следа-то я и не оставил, ни плохого, ни хорошего. Никакого. Словно и не жил вовсе.
– Мы все обыкновенные, – сказал Иоаан. – Я часто задавал себе вопрос: почему именно мне посчастливилось стать его учеником? Чем я достойнее остальных? Он выбрал меня, хотя мог бы выбрать любого из сотен желающих…
– Разве он вам не говорил?
– Конечно. Сказал, что ищет светлые души. В каждом человеке есть свет и тьма. В ком-то поровну, в ком-то больше света, в ком-то – тьмы. Он выбирает тех, в ком света намного больше.
– Зачем?
– Чтобы мы несли его людям. Свет – это добро. В мире добра должно стать намного больше, чем зла. Иначе настанет конец.
– Чему конец?
Он замялся, покусал губы, видимо, напряжённо соображая, стоит ли посвящать меня в военную тайну.
– Знаешь, ты лучше поговори с ним самим. Он лучше объясняет.
– Ну, хорошо, а вам-то что с того будет?
– Вечность.
Я было решил, что он шутит, но Иоанн оставался абсолютно серьёзным, и я, убрав улыбку, поинтересовался:
– Слышь, Прометей, а тебе никогда не приходило в голову жениться на красивой девушке, вроде Магдалин, нарожать детей и читать им на ночь что-нибудь из собственных сочинений?
Ваня захлопал короткими ресницами, и его лицо выразило крайнее недоумение. Похоже, именно это-то ему в голову и не приходило. Ясно: что значат всякие мелочи по сравнению с вечностью? Он сразу как-то потерялся, покраснел, забормотал, что-то про родство душ и настоящую любовь до гробовой доски, которую он надеется со временем повстречать… Эти рассуждения нагнали на меня зелёную тоску. Да, писал он гораздо лучше, чем говорил. Наверное, мне следовало отправить его подальше вместе с мятым пергаментом, но я этого не сделал. Хотелось посидеть, покалякать с кем-нибудь ни о чём, как в кабачке за кружкой пива. Да, пожалуй, если чего и недоставало, то хорошего холодного пивка и широкого экрана с трансляцией матча. Наши скоро должны играть… А я всё пропущу, потому что завис непонятно где, как этот…
– Вань, – сказал я, – представляешь, однажды люди изобретут умную машину, например, печатный станок. Такую штуку: набираешь текст специальными буковками, засовываешь, включаешь и – бац – тысяча экземпляров. Закатают в обложки, корочки такие твёрдые, и на прилавок. Каждый пойдёт, купит и прочитает. Представляешь?
Иоанн сдвинул брови, почесал переносицу, потом за ухом и затылок. Видно, старательно представлял. Выдал озабоченно:
– Надо будет очень много пергамента.
– Что-нибудь придумают, – обнадёжил я, – для чего нам разум, а? И однажды откопают твои записи и скажут: «Э, это же литературное наследие, памятник мировой культуры… Одна из первых рукописей!»
– Ну, это чересчур! – замахал ладошками порозовевший Иоанн. – А вот про станок мне понравилось. Здорово у тебя получилось. Мне такое ни за что не выдумать. Ты сам записывать не пробовал?
Я решительно открестился от литературных талантов. Самой высокой моей оценкой за сочинение было «четыре-три» (четвёрка за содержание, тройка за грамотность – подарок Евгения Терентьича). Сочинение было записано со слов одноклассницы, поступавшей на литфак пединститута. Про какого-то мужика, который спал на гвоздях, отказывался трахаться и являлся символом революции в целом и нового человека в частности. Но, по-моему, (в сочинение не попало) он был просто больным, и не было в том ничего революционного: йоги тоже на гвоздях спали, но никакой революцией это не закончилось.
Ваня заинтересованно уселся рядом и стал упрашивать рассказать ещё что-нибудь эдакое, небывалое, из моих «фэнтэзи». При этом глаза его горели как у собаки Баскервилей. Я замялся, вспомнив наказ Равви. Но табу действовало на реальность, Иван же жаждал сказок в стиле спилберговских высот. Я вновь ощутил ностальгию, если не по широкому экрану, то хотя бы по своему видавшему виды домашнему «самсунгу» и пиратскому видео… Я перевёл взгляд с полного напряжённого ожидания лица моего спутника на видневшиеся вдалеке коричнево-серые сопки в шапках раннего тумана.
– Что тебе сочинить, человече? В одном большом-пребольшом городе, где дома выше тех гор, небо похоже на промокашку, а реки такие грязные, что в них давно передохло всё живое, жил-был один парень ровно тридцать лет и один год. Обыкновенно жил, как все. Ел, спал, работал, с красивыми девочками встречался, футбол по ящику смотрел, любил пиво, не думал о завтрашнем дне. Вообще ни о чём не думал, и нормально жил, пока сдуру не купил билет на самолёт в далёкую страну… Ты знаешь, что такое самолёт? Не знаешь. Ты многого не знаешь. Но у меня язык не поворачивается назвать тебя тёмным, потому что я сам не смыслю многого, что известно тебе…
Солнце снизилось, побагровело и поползло к горам, оставляя за собой ярко-розовую борозду. Обжигающий суховей сменился прохладным вечерним ветром пустыни. Не помню, что я плёл, и сколько прошло времени. Иоанн сидел рядом с выпученными глазами и приоткрытым ртом, ловя каждое слово и, время от времени, что-то чирикал острой палочкой на очередном мятом куске шуршащего пергамента.
