– Любовью и Николаем.
– Пусть земля будет пухом Николаю и Любови. – Опрокинул стаканчик и, не закусывая, потянулся к чайнику. – Может, чайку?
– Спасибо.
– Имя хорошее у твоей матери, русское. – Хлебосольный хозяин вывалил на тарелку огромный кусок торта и придвинул гостье.
– У меня бабушка была немка, Генриэтта.
– Надо же! А немчура, дураки, с нами воевали. Лучше бы их бабы в мужиков русских влюблялись, как твоя бабушка, да рожали красивых детей. Любовь – она куда лучше войны. – На тумбочке зазвонил телефон. – Извини, Машенька. – Тимофей Иванович снял трубку. – Козел слушает! – В следующую минуту лицо его вытянулось, и бывший танкист гаркнул командным голосом. – Прекрати, и слушать ничего не хочу! Мы с твоей матерью прожили тридцать лет, а ты как шар от лузы к лузе гоняешь, не знаешь, в какую броситься. Смотри, сын, не пробросайся. – Помолчал, выслушал абонента и сурово добавил: – Жизнь, Гена, не бильярдный стол, по бархату бесконечно кататься не будешь. А сейчас, прости, занят, гости у меня.
Размноженная гостья старательно жевала «Птичье молоко» и запивала торт чаем, избегая смотреть на хозяина. Она случайно оказалась чужой среди своих, когда невольно услышала слова, предназначенные не для посторонних ушей.
– Спасибо, Тимофей Иванович, пойду, поздно уже.
– Подожди, сейчас вызову такси, самолично тебя посажу, и поедешь. Но даже тогда не говори мне «спасибо», это я должен тебя благодарить, понятно? – Он выудил из-за телефонного аппарата записную книжку, нацепил очки и зашелестел потрепанными листками с едва заметными буквами по краям. – Ага, есть!
Заказ приняли без слов, обещали в течение часа выполнить. Этого времени хватило с лихвой, чтобы договориться о том, с чего круто изменится жизнь сговорчивой гостьи...
* * *
Поставив многоточие, Голкин долго еще сидел за столом, в задумчивости подперев щеку левой рукой, точно старая бабка. Случайная встреча на улице с бывшей одноклассницей, выскочившей замуж за москвича, принесла неожиданную удачу и позволила выйти на нужный след. Конечно, сведений кот наплакал: кроме фамилии с именем, старого места работы да Томкиных сплетен нет пока ничего. Сыщик пробежал глазами написанное и недовольно вздохнул: какая-то сказка для наивной дамочки, а не серьезная информация. Самокритичный Василий Иванович решительно убрал свою писанину в верхний ящик, вынул из стопки чистый лист, вставил в портативную пишущую машинку, которую привез с собой из Майска, и, несмотря на поздний час, деловито застучал по истертым от старости кнопкам. Перечитал с озабоченным видом печатные знаки на трети листа, удовлетворенно кивнул, размашисто расписался под новым отчетом и направился в ванную чистить перед сном зубы.
Глава 6
«Если Богом быть трудно, то каково – человеком? Вникать в чужие проблемы, чем-то жертвовать, куда-то бежать, рвать нервы, как постромки, ждать, догонять, сражаться, ловчить – не лучше ли разом послать вся и всех к черту? Махнуть за тридевять земель, развалиться под пальмой на горячем песке, вздремнуть под беззубый бубнеж океана, запереться в бунгало с парой-тройкой мулаток... Что за бред с утра лезет в голову!»
Андрей Ильич досадливо поморщился, нажал указательным пальцем серую кнопку. В дверном проеме нарисовалась изящная фигурка. Облегающий черный костюм с мини-юбкой, тонкие лодыжки, зазывные коленки, осиная талия и вопросительный взгляд – когда Егорин, наконец, угомонится подсовывать таких?
– Кофе, да покрепче, – приказал хмурый босс и недовольно бросил вслед: – Оделась бы поприличней, здесь офис, а не кабак.
Девица послушно кивнула и, зацепившись каблуком о порог, коряво вывалилась за дверь. Лебедев со вздохом уткнулся в компьютер. Потом откинулся на спинку рабочего кресла, окинул взглядом огромный письменный стол, занимавший добрую часть кабинета. Карандаши не заточены, чистой бумаги кот наплакал, отрывной календарь на вчерашнем числе – бедлам, при Вере Федоровне немыслимо было представить такое. Прежняя секретарша молилась на шефа, готовая загрызть любого, кто выкажет непочтение ее божеству и оставит здесь хоть пылинку. Субтильное создание росточком с мизинец, громоподобным голосом, темным пушком над верхней губой и в неизменном брючном костюме являлось на работу задолго до прихода начальника. Не спуская с уборщицы глаз, Вера строго контролировала беднягу, требуя наведения идеального порядка. Тыкала носом в не стертую пыль, принуждала протирать ежедневно подоконники и плетеную корзину для мусора, драить до блеска паркет, чистить ковер – заставляла вылизывать каждый сантиметр высочайшего кабинета. Уборщицы ненавидели усатую стерву, но за место держались: в «Оле-фарме» платили прилично. Не допускалась обслуга со шваброй и тряпкой лишь к лебедевскому столу, куда с трепетом позволяла себе подходить только Вера. Тут бездетная помощница давала волю своим нереализованным материнским инстинктам, обласкивая заботой дубовый стол, точно дитя. Любовно и бережно протирала кусочком белой фланели столешницу, которой касались властные руки, опускалась на колени и нежно проводила мягкой тканью по точеным ножкам, умильно обмахивала лоскутком компьютерный экран, внимательно проверяла отрывной календарь, приводя в соответствие нужную дату, с особым рвением точила карандаши. Вера Федоровна непонятно каким чутьем мгновенно распознала тайную слабость безгрешного шефа к простым карандашам и здесь попала в десятку. Эти неказистые деревянные палочки, начиненные графитом, полюбились Лебедеву с соплей, с того дня, когда пятилетний Андрюша откопал во дворе карандашный огрызок со стертым наполовину ластиковым концом и гордо показал родителям бесценную находку. Мать тут же отобрала сыновью добычу, безжалостно выбросила в помойное ведро.
– Нельзя подбирать на улице всякую дрянь, тем более – приносить в дом, – строго выговаривала она ребенку, намыливая исчерканные ладошки. – Три мылом как следует, не то будут болячки.
Болячек в жизни Андрея оказалось немало, но ни одну из них не принес карандаш. Напротив, первая находка с бесславной кончиной родила привычку поступать вопреки, не доверяться другим, особенно близким, воспитала умение ждать. Последнее реализовало себя в ту минуту, когда отец подарил сыну целую коробку цветных карандашей, уложенных в два ряда друг над другом.
– Малюй от души, Андрюха, – улыбался отец, вручая подарок. – А вырастешь, прежде чем что-то сказать, всегда думай, но лучше ничего не говори, просто записывай мысли карандашом. Карандаш с резинкой легко заметают следы.
– Как? – не понял счастливый пятилетка, крепко прижимая сокровище к груди.
– Вырастешь – поймешь, – ухмыльнулся отец.
Понимание отцовских слов пришло гораздо позже, спустя семь лет, в тот день, когда старший Лебедев признался жене, что давно любит другую, собрал чемодан и ушел, оставив сына с матерью и внезапным осознанием непрочности мира...
В открывшуюся дверь протиснулась девица с подносом на вытянутых руках. Мельхиоровый кофейник, фарфоровые чашка с блюдцем, вазочка с печеньем, подсушенный хлеб в плетеной корзинке, розовеет семга, желтеет сыр, и над всем – высунутый от усердия кончик языка. Секретарша просеменила к президентской персоне, опустила перед важным носом поднос, протянула правую руку к плетенке.
