– Нет-нет, теперь хочу. Правда, ничего особенного ты не услышишь… – Анхелика помялась немного и продолжила: – В общем, я очень полюбила одного человека. Мы с ним выросли вместе и, признавшись друг другу в любви, решили, что обязательно поженимся. А в согласии родителей были уверены. Но когда он посватался, отец та-а-ак рассердился! Диего был небогат, может, в этом была причина? Отец ничего не объяснил и посадил меня под замок. Диего через верную служанку передал записку: он предлагал бежать с ним. Но я не решилась. Только попробовала просить за него перед отцом, да еще… Ох, да что теперь… в общем, сдуру ляпнула, что так люблю Диего, что, мол, готова с ним хоть на край света! Думала, родители смягчатся. Вот он – мой край света! – она мотнула головой назад, за плечо, где за садовыми деревьями тянулся над кронами к небу высокий шпиль с крестом.
– Они насильно упекли тебя сюда?! – ахнула Вероника.
– Нет, что ты! Здесь я по своей воле. Стать монахиней – невестой Христовой! – служить Господу, что же лучше? А теперь я и Лусии не боюсь!
– А твой Диего? – нетерпеливо спросила Вероника.
– А, Диего… Он женился.
– Как это – женился?!
– Как все. А через служанку передал, что женится с горя: из-за того, что я предала его, отказавшись бежать с ним. А я еще и не думала тогда о монастыре…
У Вероники чуть не вырвалось: «Да ведь это он предал тебя!» Промолчала.
– Сюда я сама попросилась, – продолжила Анхелика обыденным тоном, – родители сопротивлялись, да только тут уж я настояла.
Несмотря на обыденный тон, Вероника чувствовала, что сердце Анхелики еще томится обидой и горечью. И просто обняла подружку, а та, склонившись на ее плечо, вдруг безудержно разрыдалась. А Вероника не останавливала ее: если долго не плакать, такие горячие чувства могут сжечь душу! Это отчего-то было Веронике понятно и близко. Только подумала: «Как все бывает спутано в душе: и радость служения Богу и – обида на бывшего возлюбленного…»
– Я давно не плакала вот так, чтобы сердце освободить, – почти совсем успокоившись, но еще слегка всхлипывая, проговорила Анхелика. – Спасибо тебе. Можно я буду иногда приходить сюда? Можно? Спасибо.
* * *
– Анхелика, мне надо в город.
– Что ты! – Подружка было замахала на нее руками, изумленная и испуганная одновременно, но, глядя в расширенные, смотрящие в никуда глаза Вероники, вздохнула: – Ты ведь все равно пойдешь, верно? Я тебя изучила. Постараюсь что-нибудь придумать, если тебя будут искать.
Вероника дружески-горячо сжала ее руку. Анхелика вздохнула еще глубже:
– Не нравится мне все это. Ты уж возвращайся поскорее, ладно? Только как ты выйдешь за ворота? Старый Томас тебя не выпустит.
– Я его даже не побеспокою. Я никому не доставлю хлопот!
Вероника уже давно обдумывала, как ей выбраться за стены монастыря. Помог случай: именно в том месте, где она облюбовала себе «убежище», в кладке монастырской ограды обнаружился изъян. Сначала выпало несколько больших камней, затем осыпался верхний край, и по упавшим камням оказалось легко взобраться на самый верх стены. Из любопытства Вероника так и сделала. С противоположной стороны к ограде примыкал насыпной холмик, густо поросший травой, – можно было без опаски спрыгнуть.
У нее было достаточно времени, чтобы найти порт и вернуться обратно. Ее не должны хватиться до самой вечерни.
Найти речной порт оказалось несложно, достаточно было просто спуститься к Гвадалквивиру. И, попетляв немного меж домов с ажурными коваными воротами и зарешеченными балконами, пройдя мимо своего некогда любимого собора, мимо дворца-крепости Алькасар, Вероника попала точно в порт. Здесь шумел торг, который не прервала даже сиеста, гудела разношерстная толпа, слонялись зеваки; так же, как в Кадисе, орали, стараясь привлечь к себе внимание, мальчишки-носильщики с огромными корзинами на плечах. Не было только моря. Но севильский порт все же показался Веронике ничуть не меньше кадисского. Пока она обошла все причалы, времени было потрачено много. Повсюду она расспрашивала о торговом фрегате «Роз-Мари» (она запомнила в Кадисе его название). Правда, не знала, из какой он страны, но это, наверное, и не помогло бы: фрегата «Роз-Мари» не видел здесь никто. Это не только не смутило ее, напротив – даже успокоило. Она решила, что будет приходить сюда хотя бы раз в месяц, а может и чаще, и обязательно найдет своего Ольвина.
В хорошем расположении духа Вероника уже было собралась вернуться в обитель, как вдруг легкий ветерок с реки донес до ее слуха звуки гитары. Это было удивительно, ведь расстояние до противоположного берега казалось изрядным! Вероника даже обратилась, скромно извинившись, к гулявшей по набережной (в сопровождении служанок и дуэньи) почтенной донне в изысканной мантилье. Не слышит ли сеньора… Ах, не слышит… «Простите, я не хотела Вас побеспокоить», – Вероника смущенно отошла. Но она-то сама слышала гитару! И – пошла к мосту через реку, пошла на звук гитарных струн.
На другом берегу, видя, куда она направляется, Веронику ухватил за рукав аккуратно одетый господин:
– Видно, у вас, сестра, есть в том районе поистине неотложные дела! Если бы спросили меня, я бы не посоветовал вам появляться в Триане!
Вероника с удивлением и досадой на задержку обернулась:
– О чем вы, сеньор?
– Это небезопасный квартал. Настоящая городская клоака! Вижу, вы не знаете – там живут контрабандисты и проститутки. Да еще там пристанище цыган. У Трианы дурная слава, так что, сестра…
Гитара теперь была слышна отчетливо, и – о, боже! – что это была за игра! Отчаянно-стремительный перебор струн летел то холодно-надменным, то напористо-зажигательным ритмом. Гитара, казалось, и обвиняла кого-то, и рыдала, и смеялась, и дерзко кричала о любви, и – звала, звала, звала… Не говоря больше ни слова, Вероника высвободила у аккуратного господина свой рукав и пошла на этот зов. «Человек, руки которого благословлены таким музыкальным даром, не может быть бандитом!»
Солнце склонялось к закату. Его лучи вызолотили булыжник мостовой, ветхие стены бедных домов, черепицу старых крыш – Триана не казалась опасной. Гитара смолкла, и Вероника остановилась: «Куда теперь? Ну, играй же!» И словно в ответ, уже совсем близко, сначала раздался женский смех, затем – перестук каблуков и звонкие хлопки ладоней и кастаньет, и наконец мучительно-страстно запела гитара. Вероника свернула за угол и замерла, более не решаясь приблизиться. Группа людей (мужчины, женщины, несколько мальчишек) расположилась в тени огромного платана. Большинство, судя по цветастой одежде и обилию самых немыслимых украшений, были цыганами.
Спиной к Веронике, поставив на табурет ногу в разбитом, но, судя по франтовской пряжке, некогда дорогом башмаке, стоял цыган с золотой серьгой в ухе. Он-то и играл на гитаре. Перед ним отплясывали фламенко две женщины в радужно пестрых юбках: одна – молодая девушка, другая – по годам могла бы приходиться ей матерью или старшей сестрой. У обеих на запястьях и голых щиколотках звенели браслеты, а бусы на смуглых шеях поражали своим количеством и пестротой. В вихре танца опасно высоко вздымались юбки, беспечно и призывно взлетали вверх, лихо ударяя в кастаньеты, бронзовые от загара руки. Окружающие вторили в такт пляске, хлопая с азартом в ладоши.
