Два раза в неделю она с утра до вечера была в своем кабинете и не выгоняла их, когда уроки уже давно были закончены, а она проверяла студенческие работы или готовилась к репетициям своей театральной студии. Они могли сидеть у нее и заниматься своими уроками или, оставив рюкзаки, уходили поесть или погулять. (Коллеги насмешливо называли это «васильевской продленкой».) Поначалу она спрашивала ребят: «Почему домой не идете?» – но, получив несколько раз один и тот же ответ: «А нас никто там не ждет», – перестала.
Когда ее приглашали на родительское собрание, она говорила не о требованиях по своему предмету, а о том, что ее волновало: возникающей отчужденности между взрослыми и их взрослеющими детьми. «Живите с ними в одной плоскости, а не параллельно» – так несколько по-дизайнерски она осмысливала задачу для родителей, но некоторые ее все-таки понимали.
Она терпеть не могла педсоветы и старалась под любым предлогом их избежать, за что ей неоднократно выговаривали то зам по воспитательной, то зам по учебной работе. Правда, в другое время эти же замы, как и другие коллеги, заходили к Марине Петровне проконсультироваться, какой цвет платья или костюма им предпочесть, какие обои покупать для гостиной, если там мебель темно-коричневого цвета. Они привыкли к тому, что она никогда не отказывала в просьбе, а если была ограничена временем, то обязательно давала полистать какой-нибудь свежий журнальчик с современными тенденциями в дизайне или моде.
Марина не тратила время на подготовку методиче–ских разработок, проведение открытых уроков, которые давали бы ей право на повышение разряда и прибавку к жалованью в размере ста рублей. Она могла себе позволить просто преподавать любимый предмет и с удовольствием общаться со студентами, которые хотели узнать от нее максимум, чтобы быстрее войти в профессию. За счет своей дизайнерской практики она могла позволить себе купить вещь, на которую ее коллеги должны были выкраивать из своего преподавательского заработка в течение нескольких месяцев. Но поскольку она понимала, что работает в женском коллективе, в котором совсем немаловажно, что у коллеги на руках и на плечах, то старалась не злоупотреблять своим финансовым преимуществом. Она любила юбки удлиненного силуэта, потому что не любила свои ноги «французской кривизны». К юбке полагался какой-нибудь жакетик или пуловер – в зависимости от той температуры, которая была в стенах колледжа.
Марина могла позволить себе просто стянуть свои густые длинные волосы в хвост или закрутить в кичку, не тратя время на устройство художественного беспорядка на голове. Но она никогда не позволяла себе приходить на занятия в растрепанных чувствах. Она знала, что если дети кому-то симпатизируют, то улавливают малейшие колебания в настроении. Если у тебя на лице маска Пьеро, обязательно кто-нибудь спросит: «У вас все в порядке?», «Что-нибудь случилось?» Если же они на кого-то злятся, то, воспользовавшись эмоциональной расстроенностью преподавателя, постараются довести до истерики или до слез. Она знала также, что если позволить себе распуститься эмоционально, то обязательно сорвешься на уроке либо на всех скопом, либо на кого-нибудь одного. Но дети-то не виноваты, что у тебя проблемы в семье, что не идет проект, что просто плохое самочувствие. У них своих проблем хватает.
Эта закалка помогала ей держаться все дни семейной неразберихи после появления зятя, но ее совершенно выбил из колеи отъезд дочери. Она и предположить не могла, что разлука с Аленкой станет для нее таким тяжелым испытанием.
Мам, привет! – писала ей в одном из электронных писем Алена. – Все хорошо. Не переживай. Я сыта, высыпаюсь и лекций не пропускаю. Соседка по комнате учит меня венгерскому языку. Если удастся, поеду на выходные к ней в гости. Она говорит, что у них свой виноградник. Интересно. Ну все, пока. Хочу успеть в бассейн. Передай привет Ипполиту.
Она расстраивалась, когда читала короткие послания дочери. «Ну вот какой бассейн, она же плавать не умеет! Здесь не ходила, а там напридумывала. Опять куда-то ехать собралась, как будто шило в одном месте. Вот ведь папина порода!»
…Уже которую ночь Марина лежала без сна. Беспокойные, тоскливые мысли громоздились одна на другую. Как она там, ее девочка? Как одевается, как питается? Вечно она ходит без шапки… Вот в бассейн этот пойдет, волосы намочит. Хотя там теплее, чем у нас. «Марина, да ты сдурела, там же фены на каждом шагу!» – прервала она собственный поток причитаний. …Какая тоска! Сколько в своей жизни ей приходилось учиться, но никто и никогда не говорил о том, что, став ма–терью, нужно быть готовой отпускать детей и учиться жить без детей, когда они повзрослеют. Кому она теперь нужна? О ком ей теперь заботиться?
Она почему-то стала вспоминать ошибки, которые допустила в общении с дочерью. «Я так и не научила ее вязать, она очень хотела, а мне все некогда было. В девятом классе не отпустила ее на экскурсию в Прибалтику. Другие дети ездили, и ничего с ними не случилось. А я ей испортила каникулы. И собаку не разрешила завести… Вот-вот, тебе бы эта собака сейчас в самый раз подошла, – снова она остановила себя, – в придачу к котам-ботаникам. Они бы тебе тут корриду устроили в квартире. Ну что ты ревешь! У тебя одной ребенок повзрослел? Ведь надо как-то перестраиваться. И учиться жить самостоятельной единицей. Слышишь, – уговаривала она сама себя, – хватит реветь. У тебя уже лицо распухло, под пудрой не спрячешь…»
…Вдруг она почувствовала запах горелого масла.
«Господи, что этот паразит делает на кухне?» – вскинулась Марина, и стала влезать в тапочки. За дверью поскребся Ипполит, сообщил извиняющимся голосом:
– Марина Петровна, я картошки пожарил…
– Так ты ее сжег или пожарил? – решила она уточнить ущерб, нанесенный кухонной утвари. – Имей в виду, все сам будешь отмывать…
– Не-е, я маслом попал на горелку, а картошка цела. – В его голосе она услышала ноту облегчения.
– Чего это ты решил ночью картошку есть, меня будить?
– А вы все равно не спите…
В который раз она удивилась его чутью.
– Ладно, гений проницательности, оставь на плите. Я утром поем.
…Но ранним утром она была уже далеко от дома, оформляя документы матери в приемном покое больницы. Несгибаемая бабушка-генерал все-таки не выдержала перемен в семейной жизни, у нее поднялось давление, с которым сердце не могло справиться. На этот раз ее согласия на госпитализацию никто не спрашивал. Да она и сама понимала, что нужна капельница, нужна оперативная терапия, и дома ей оставаться нельзя, если она хочет еще пожить. А она хотела. Марине, поднявшейся к ней в палату, сказала слабым голосом, но все еще тоном, не допускающим возражений:
– Давай иди, не задерживайся, я хоть тут от вас, и от тебя в том числе, отдохну. Можешь не приходить. Еды мне больничной хватит, а у тебя дела, – и отвернулась к стенке. Аудиенция была закончена.
Зато аудиенцию можно было получить у палатного врача, который вел прием родственников своих пациентов в холле отделения. Молодой интеллигентный парень в легких очках терпеливо отвечал на вопросы оглушенных болезнью близких людей. Садился за столик к одним, говорил что-то, объяснял, потом пересаживался к другим…
