Ночью, когда я собирался снова взять дневник в постель, я кое-что вспомнил. Я немедленно зашнуровал кеды, натянул куртку и попросил Физз сделать то же самое.
— Куда ты хочешь идти? — спросила она.
— Давай поговорим с Тафеном.
— Сейчас?
— Мне нужно кое-что у него спросить.
— Сейчас?
— Сейчас!
Багира, которую мы приобрели у армейского офицера в отставке в Бхитмале, была еще восьминедельным щенком — черный комочек меха, который ел и спал весь день в плетеной корзине на кухне. Поэтому не было собаки, которая могла бы сопровождать нас, но я взял гладкую палку из сандалового дерева, которую мы купили как-то в Джанпате, а Физз держала маленький черный фонарик. Он прорезал острую дыру в темноте и дьявол не прыгнул на нас у нижних ворот.
Когда мы свернули с дороги на извилистую тропу в сторону дома Тафена, под нашими ногами хрустели опавшие листья дуба и гравий, этот звук заставлял собак волноваться. Голая лампа, подвешенная на мыльном дереве, где тропа на последнем участке поворачивала, смотрела, на зловещие тени вокруг. Когда мы повернули, лаянье собак стало ужасным. У него было много тональностей: дикий лай, низкое рычание, резкое тявканье, и непрерывный вой, который должен был разбудить долину. Но мы были там прежде — когда покупали дом — и знали, что, когда опускается первая завеса темноты, Тафен привязывает своих собак внутри двух больших клеток с железными решетками, которые стояли по бокам от двери его дома. Гулдаар — пятнистый — любил есть собак и мог убить этих четырех дворняжек несколькими ударами лапы. Иногда ночью леопард приходил и садился напротив клеток, и у собак переворачивалось все внутри, и они превращались в мяукающих развалин.
Тафен приложился к спиртному и сидел на своем стуле. Его тонкие руки висели по бокам, кончики пальцев касались зеленого линолеума на полу. Стакан, наполовину наполненный золотой жидкостью, был зажат в его правой руке. Круги золотого цвета — сотни кругов наслаивались друг на друга — покрывали пол вокруг стула, напоминая о золотых вечерах. Маленький телевизор трещал напротив Тафена. Единственный канал, который транслировался здесь, — это национальный канал, «Дурдаршан», приходилось каждый день поворачивать антенну на крыше, чтобы добиться приема. Сейчас ничего не было слышно, кроме треска, и ничего не было видно, кроме неясных фигур.
Мы сели на какие-то предметы мебели яркого цвета с изогнутыми ножками и спинками.
— Иди и раздели его со мной! — закричала Дамианти. — Почему одна Дамианти должна ощущать на себе мудрость великого Тафена Обманщика, шейха Чилли Кумаона!
И она ушла за новыми стаканами.
— Стефен, скажи мне кое-что, — попросил я.
— Почему я должен тебе что-то говорить? — спросил он. — Почему я кому-то должен что-то говорить? Кто-то мне что-нибудь рассказывает? И кто ты?
— Стефен, когда я пришел в твой дом в первый раз, у тебя на стене висел портрет женщины, — сказал я. — Кто это? И где портрет?
— Это королева Шеба, и она спит, — ответил Тафен-: — И она не спит с такими черными, как ты!
Дамианта пришла с двумя толстыми стаканами на пластиковом подносе и предложила их нам с наполовину полной бутылкой «Бэгпайпера». Но я был не в настроении пить.
— Заткнись, Стефен, и отвечай на мой вопрос! — закричал я.
Физз положила на мою руку свою и сказала:
— Я думаю, нам следует уйти.
Но я не хотел возвращаться. Тафен смотрел на меня налитыми кровью глазами. Он взял стакан, осушил его и расставил свои тощие бедра.
— Тафен, не говори ни слова! — попросила Дамианти.
— Ты ублюдочный Дилливалла, ты когда-нибудь ездил на лоллу? — закричал Тафен. — Иди, я покажу тебе горячую езду на толстом лоллу Одним ударом я покажу тебе весь Кумаон! А двумя всю Индию! Три удара за весь мир! От Эйфелевой башни до Импайер Стейт Билдинг. Иди!
Физз встала и сказала:
— Я ухожу.
— Заткнись ты, жалкий пьяница! — воскликнула Дамианти. — О, почему Майкл не сделал тебе укол, который вылечил бы тебя от этой болезни!
— Тафен, ты — собака! — рассердился я. — И ты умрешь, как собака!
— Прекрати! — попросила Физз. — Что с тобой?
Между тем Тафен снял ремень и попытался расстегнуть свои серые брюки.
Физз теперь тянула меня за руку, а Дамианти взмолилась:
— Пожалуйста, сэр, уйдите, прежде чем он заставит нас всех краснеть.
Когда мы вышли, собаки начали лаять, бросаться на решетку, воя на луну. В каждой клетке стояли алюминиевые чашки с водой, покрытые вмятинами и трещинами, раздавалось шуршание и плеск воды, когда собаки налетали на них.
На улице Дамианти сказала, сложив ладони:
— Вы должны простить нас. Он иногда человек, иногда животное. Даже я не знаю, когда и кем он будет.
Прежде чем Физз смогла успокоить ее, я спросил:
— Дамианти, вы знаете картину, о которой я говорю? Кто это? И где картина?
В доме Тафен закричал во весь голос:
— Черный ублюдок, который делает кхуспхус с моей женой! Иди и поговори с лоллу Тафена, тогда ты узнаешь! Кто она? Она — мама твоей мамы! И она будет спать со мной сегодня!
Очень твердым голосом Физз, потянув меня за руку, заявила:
— Мы уходим сейчас же!
— Пожалуйста, сэр., - Дамианти умоляюще посмотрела на меня.
Физз была в ярости. Она шла впереди меня всю дорогу домой, свет ее фонарика сердито покачивался. Когда мы оказались в постели, она спросила:
— Что с тобой случилось? В чем дело?
— Прости, — сказал я.
Вообще-то, я сам очень удивился. Я думал, что научился уходить в сторону, когда Тафен становился чудовищем.
— И что это за картина, из-за которой ты впал в истерику? — поинтересовалась она.
— Пустяки. Правда, ничего, — ответил я.
Физз свернулась калачиком и заснула через несколько минут. Ей приходилось наблюдать за работой целый день, обходить все имение, поэтому она не могла не устать. Но мои мышцы были расслаблены от отдыха, и сон никак не мог соблазнить их. Мне захотелось взять дневники и почитать еще, но единственная вещь, которую Физз не могла переносить, — свет над головой, когда она спит. Дома у меня рядом с кроватью стоял, ночник с абажуром, но здесь была только большая лампа в сто ватт, вставленная в белый пластиковый держатель, льющая яркий свет на наши головы и на побеленные, голубые стены.
Я вспомнил портрет. Это была большая написанная маслом картина, вставленная в широкую деревянную раму. Цвета не были насыщенными, краски немного поблекли. Там не было заднего фона, декораций, портрет занимал всю раму. На нем вполоборота была изображена женщина, выставившая вперед правое плечо. Она определенно была белой женщиной, не нужно было смотреть на ее платье с широким вырезом, чтобы понять это. Черты ее лица были заостренными, но рот — широким, а губы — полными; все вместе представляло собой любопытную смесь сдержанности и безрассудства. Волосы были убраны назад, они закрывали ее уши, исчезая сзади на холсте. Но это было сделано постепенно, объемно, и волосы не выглядели прилизанными.
