Физз забеспокоилась, когда я ушел с работы. Но наша способность вести диалог иссякла до размеров реки летом. Мы продолжали обсуждать необходимые мелочи, ездить в имение каждые выходные. Дом обретал форму: установили крышу, доделали ванные комнаты, провели электричество, проложили трубы; но с каждой неделей понимание в наших отношениях таяло, и вскоре нам трудно было найти даже каплю живительной влаги в пересохшем русле реки.
Я перестал выходить с Физз. А когда приходили наши друзья, я запирался в кабинете под предлогом, что мне нужно закончить кое-что срочное. Иногда я соглашался пойти в кино, но Физз видела, что это была явная уступка ей. Она была права. Я не мог дождаться того момента, когда опять вернусь к книгам. В них была жизнь, которую я мог попробовать на вкус, выпить, ощутить. Ничтожные разговоры наших друзей казались мне скучными, как и подробности рабочего дня Физз.
Ее начало посещать мрачное настроение. Странно, но оно оставляло меня безучастным.
На самом деле я был слишком занят борьбой с самим собой. Иногда я опасался, что схожу с ума. Я был циником и атеистом всю свою жизнь. Я выступал против традиций и религиозности, которые были свойственны моей семье и клану. У всех, кого я знал, было множество суеверий: не кричать вслед тому, кто уходит; не путешествовать в девятый день поездки; если мертвый человек просит тебя о чем-то во сне, ты попал в беду; если кошка перешла тебе дорогу, не ходи дальше…
У всех, кого я знал, был личный священник, гуру или идиот-ученый. Мальчиком я с отвращением наблюдал за своими родителями и другими членами клана — включая моего отца костюме, ботинках и галстуке и моих кузенов Таруна и Кунвара, — униженно преклоняющих колена перед грязными и неграмотными жрецами, мистиками и ясновидящими. Святые люди, чья мудрость проявлялась, когда они жадно поглощали подношения своих фанатиков.
Отвращение возросло, когда я стал старше. Я обнаружил огромные архивы западной литературы и философии и превратился в дитя эмпиризма и рационализма.
Я понял Неру; я не понял Ганди.
Я понял науку и искусство; я не понял традиции и религию.
Я понял романтическое и сексуальное желание; я не понял сверхъестественную и космическую набожность.
Мы ездили куда-то. В Агру к моему дяде, чтобы посмотреть Тадж-Махал, Форт, Фатехпури Сикри, и кто-то — мой дядя, его брат, еще кто-нибудь — вечером говорил: «Бхаисахиб, ты слышал о Бабе Голеболе? Он никогда не разговаривает, а благословляет тебя ударом по голове. Нужно загадать желание ― и в тот самый момент, как он ударит тебя по голове, ты поймешь, исполнится это желание или нет. Некоторые люди сходили с ума, если у них были плохие мысли в эту минуту, они дорого поплатились за это. Мистер Панди, которые работал в Государственном банке и жил на Сивил Лайнес, поссорился с женой по дороге туда и со злости пожелал избавиться от нее, когда его ударили по голове ногой. На следующий день его жена свалилась с непереносимой болью в костях. Каждый день ситуация ухудшалась, и доктора не могли поставить ей диагноз. Наконец, в один прекрасный день, когда миссис Панди почти умерла, Панди вспомнил свою ошибку. Он бросился в ашрам Бабы Голеболе. Помощники Бабы сказали, если его ударили но голове, заклинание нельзя изменить. Панди просил и умолял. Помощники посовещались. Есть один способ. Если Панди получит еще один удар и в этот момент загадает противоположное желание, возможно, это сработает. Поэтому Панди пошел к Бабе Голеболе снова. Баба сидел на деревянной платформе в шесть футов высотой, его ноги свисали вниз, каждый палец украшало серебряное бичус. Панди склонился перед ним, сложив руки в молитве, и его ударили по голове. В этот раз его мысли были правильными. Через два дня миссис Панди начала выздоравливать. Теперь она, толстая и здоровая, вернулась к болтливому мистеру Панди».
На следующий день вся моя семья пошла к Баба Голеболе, чтобы их ударили по голове.
Все, кого я знал, рассказывали придуманные истории о том, как они — или их знакомые — стали свидетелями чуда. Чудесное излечение, чудесное знание, чудесное видение. У меня был кузен в деревне Салимгарх, который работал на поле и рассказывал, что встретил Парашурама — легендарного убийцу кшатриаса, владеющего искусством боя на секирах, — когда ходил ночью по лесу. Он сказал, что полубог ростом десять футов шел очень быстро с большой секирой в руке, а его волосы развевались по плечам. Мой кузен увидел его и отпрянул в ужасе. Но Парашурама остановился и лучезарно улыбнулся ему. Такой водушевляющей была его улыбка, что мой кузен почувствовал, что сила в его руках и ногах выросла в четыре раза. На еледующий день, когда вол, запряженный в плуг, не слушался, он прижал его к земле одной рукой.
У меня есть еще одна тетя — Ладу Масси, кузина моей матери. — которая жила в старой деревне за пределами Амритсара. Она владела искусством вызывать печного бога. Многие в нашем клане были свидетелями этого подвига. Ладу Масси — которая за девять лет родила четырех сыновей и трех дочерей — взяла печку на трех ножках, отполировала ее до блеска, затем поставила в середине медной подставки, отполированной водой с мускусным маслом. Место вокруг печки было украшено мистическим рисунком с красным перцем, белой солью, черным перцем и зелеными листьями фикуса в форме сердца. Смеркалось, и света становилось все меньше. Девта, бога печи, обычновызывали после заката и до наступления ночи. Ладу Масси начала петь заклинания, призывая его явиться. Это была простая просьба, повторяемая снова и снова. Через десять минут во время пения печь начала дрожать. Затем Ладу Масси приказала всем собраться во дворе, крепко закрыть глаза и не говорить ни слова.
Потом она задала свой первый вопрос: «Печной Девта, через сколько дней мой сын вернется с войны с мятежниками в Нагалэнде?» Он служил капитаном в Ружьях Гуркха. Все закрыли глаза и внимательно слушали: в тишине, царившей в переполненном людьми дворе, прозвучало четыре отдаленных удара. У всех перехватило дыхание.
Затем Ладу Масси спросила: «Через четыре дня?»
Ответом ей послужило молчание.
«Через четыре недели?» — спросила она еще раз.
Раздался отчетливый удар по олову.
После этого каждый из собравшихся получил возможность задать свой вопрос, это длилось достаточно долго, пока руки| Печного Девты не устали, и он больше не мог отвечать.
В семье утверждали, что все, что было предсказано, сбылось.
Мои кузены Манхаттани и их шикарные родители тоже имели своего Гуруджи, живущего на окраинах Бомбея. Они спрашивали его совета в отношении денег, собственности, в печали и радости. Молодой Гуруджи — ему было не больше двадцати пяти, и он проявлял свою экстраординарность, цитируя Гиту еще внутри материнского лона — молодой Гуруджи писал мантры пластмассовой шариковой ручкой на клочке бумаги, вырванном из школьного журнала, сворачивал их в маленькие записки и протягивал своим последователям. Мои кузены учились в Стенфорде и Гарварде и обычно разоряли банки, совершая мультимультимиллионные сделки. Но каждый раз, когда они возвращались домой из ночных клубов в Лондоне, Нью-Йорке и Бомбее, счастливые и в хорошем настроении, спокойно потратив сотни долларов на еду, выпивку, наркотики и добившись благосклонности мужчин и женщин, каждый из них клал свою записку в пустой стакан, наполнял его водой и выпивал залпом, прежде чем идти спать. Мокрую записку доставали, раскладывали сушиться на краю стола и возвращали в бумажник на следующее утро. Приняв божественное средство, они были защищены от всяческого вреда и награждены за каждое успешное предприятие.
