«Вам повезло, вас вовремя осмотрели, — говорит он. — Давно у вас боли? Почему вы не обратились к доктору?»
Она пытается ответить, с трудом складывая слоги в слова. Но то, что выходит, даже отдаленно не напоминает ее голос. Никогда прежде она не слышала подобных звуков. Ошпаривающая боль, стремясь отделиться от ее тела, вырывается на волю из пересохших губ.
Они задают вопросы отцу Майклу, он дает необходимые разъяснения. Ей не слышно, что именно он говорит. Ее сознание отключается, проваливаясь в пучину агонии, где все крутится, сжимается, давит, лишает дыхания, заставляет кровь гулко клокотать в ушах.
Сквозь внутренний шум пробиваются те самые слова, тот самый голос, пронзительный от страха и ужаса, предупреждающий, отчаянно пытающийся спасти ее.
Бунуку!
Сестре Марк хотелось поскорее лечь в постель. Часы в комнате для больных пробили полночь.
Ей пришлось поставить в палате дополнительный обогреватель, чтобы согреть сестру Гидеон. Тепло навевало сон. Она зевнула, потянулась и, прищурив глаза, посмотрела на лампу. Если сон пациентки будет и дальше таким беспокойным, придется сделать инъекцию морфина.
Больная мечется и стонет. То ли во сне, то ли наяву она видит себя в ослепительно белой незнакомой комнате. Ее взгляд падает на длинный стол, затянутый зеленой тканью. На столе лежит человек, одетый в белое, волосы прибраны, лицо прикрыто, удушающие, пугающие запахи антисептика, пары эфира, витающие в воздухе. На мерцающем мониторе тихо пульсирует кривая в такт биению сердца таинственного пациента.
Вокруг стола, склонив головы, стоят люди. На них надеты медицинские халаты и маски, на руках светлые латексные перчатки. Они колдуют над человеком, лежащим навзничь, пригвожденным к столу пронзительно ярким светом огромной операционной лампы. Где-то рядом играет музыка. Ноктюрн Шопена. Наблюдатели вполголоса переговариваются друг с другом.
Один из них отдает распоряжения. Другие их выполняют. Похоже на обряд. Ритуал. Она начинает понимать. Он — священник, тело, распростертое перед ним, — жертва. Плоть и кровь.
Нож (или скальпель?) лежит на своем месте на стерильном столике. Узкий, острый, опасный. Не глядя, заранее зная, где найти его, он машинально протягивает затянутую в перчатку руку и берет инструмент.
Дальше — сплошная краснота.
Сестра Марк повернулась к окну. Она всегда оставляла занавески приоткрытыми, готовая с радостью встретить неповторимый предрассветный миг, когда новая заря брызнет тонкими нитями света в сонное небо над невысокими кембрийскими горами, которые она так любила, и ночь отступит перед величием нового дня. Подле нее сестра Гидеон тяжело, со всхлипом вздохнула. Ее тело резко дернулось и вытянулось.
Сестра Марк положила руку ей на лоб.
— Ну-ну, — прошептала она, — будет.
Она ощутила, как под ее прикосновением расслабилось тело больной. Напряжение постепенно покидало его, очевидно, оттого что боль отпустила. Очень скоро она заснула.
Маленькая больничная палата полностью просматривалась через стеклянную панель в двери. Он заглянул внутрь, мысленно сравнив эту комнату с камерой, где Кейт коротала время под неусыпным круглосуточным присмотром.
Она лежала на боку, отвернувшись. Он видел лишь ее сбившиеся, темные на фоне белого постельного белья волосы. Она лежала ничком, укрытая толстой больничной простыней и одеялом из полиэфирного волокна.
Он смотрел на изящный изгиб талии, округлость ее бедер. В это мгновение в его воображении промелькнули и слились воедино неясные черты трех женщин. Святая великомученица, высеченная из камня. Молодая монахиня, обрученная с Богом. Девочка-подросток, зверски зарезавшая маленького ребенка и заплатившая за это утратой собственной юности.
Стоя перед дверью палаты, Майкл пытался разобраться в своих чувствах к этой девушке. Он был очарован ею. Напряженное волнение вызвало в нем состояние шока. Причиной тому — ему страшно было признаться в этом даже самому себе — желание и жалость. Дьявольская смесь. Боже милостивый, думал он. Боже!
Не подойди в тот момент доктор — он узнал священника и выразил желание побеседовать с ним, приглашая его пройти в палату, — он бы развернулся и ушел прочь.
— Будь хорошей девочкой, поешь. Их непременно нужно съесть сегодня, долго они не пролежат, — уговаривал он Кейт. — В этой больнице всем больным положено есть виноград.
Она посмотрела на него. Он взял еще одну виноградину из чашки на прикроватной тумбочке. Она глазами проследила за движениями его рук, не произнося ни слова. Ее спокойное лицо казалось слабым, бесцветным напоминанием о девушке с глазами цвета янтаря, виденной им на карусели. Он клял себя за грубое вторжение в ее жизнь, повлекшее столь печальные последствия. Хотя нет худа без добра. Врачи сказали, что воспалительный процесс в брюшной полости вошел в критическую фазу, и если бы она не попала под машину и не оказалась таким путем на операционном столе, без медицинского вмешательства жить бы ей оставалось считаные часы.
— Не стесняйся. Завтра я принесу еще.
Она замотала головой:
— Не надо. Поскорее бы выйти отсюда.
Он с сочувствием подумал про себя, что, должно быть, ей осточертели палаты, распорядки и правила. Но, преодолев минутную слабость, он рассудил, что за такой долгий срок жизнь по установленным порядкам могла стать ей привычной.
— Тебе еще долго придется их есть. А выпишут тебя не раньше чем через десять дней. Я убежден, тебе незачем возвращаться в комнату на улице Дюрант, какое-то время нужно подождать. — Он придвинулся ближе. — Я говорил с матушкой Эммануэль. Она будет рада, если ты поживешь в монастыре месяц-другой. Сколько тебе потребуется. Пока не поправишься.
Ее лицо напряглось, словно обожженное резкой пощечиной. Она смотрела на него взглядом, полным тревоги и страха. Он не замечал раньше, что ее глаза и волосы были одного цвета.
— Я заберу тебя, — предложил он, — на выходные. Хочу увидеть вас вместе с сестрой.
Она отвернулась и в задумчивости посмотрела в окно. Куда только подевалась агрессивная, враждебно настроенная молодая женщина? В больничной, совсем ей не по размеру рубашке она выглядела хрупкой и беззащитной. Он представил ее девочкой, такой, какую описал ему Рой Доуни, сидя в побитом фургоне, оставленной, преданной людьми, которых она любила.
— Позволь мне все уладить, — настаивал он. — Ради вашего обоюдного блага. Твой отец рассказывал, насколько вы были близки.
В больничной палате было жарко, однако Кейт ощутила, как по спине пробежали холодные мурашки.
— Как вы не можете понять? — Ее голос срывался. — Неужели вы ничего не понимаете? Если вы принудите нас к этой встрече, я знаю, что случится непоправимое.
В конце концов Фрэн Дьюзбери предложила Кейт продолжить лечение, отец Майкл без труда организовал поездку в санаторий. Кейт не спросила, а он не спешил довести до ее сведения, что этот санаторий являлся собственностью Церкви. Он вернулся в Лондон и дважды в неделю созванивался с социальным работником, который сообщил ему о том, что Кейт предпочитает общество пожилых дам и много спит.
