Ян решил сделать копию.
Почти всю ночь он работал, но выходило совсем не то. Вероятно, он устал днем, глаза не схватывали линий, оттенков. Надо было бы попробовать на свежую голову. Но не хватало времени! А если бы перед ним и была целая вечность, все равно он не смог бы повторить того мгновения. Он уже создал, извлек из небытия свое творение, только такое и только тогда, и второй раз нельзя было этого сделать, как нельзя было родиться второму, идентичному Бетховену. Прошло время.
Каждая только что прошедшая секунда
Удаляется от нас со скоростью света.
Того, что было, никогда больше не будет,
И ошибки нельзя исправить, как нельзя
повторить портрета.
Ян порвал чек, упаковал картину, собрал этюдник, чемоданчик с вещами, закрыл мастерскую на ключ и уехал, когда вставало солнце и нежными, как пух цыпленка, лучами пробивалось сквозь шторы в спальню Мары.
Мара открыла глаза и попыталась вспомнить, что такое важное она должна была сделать сегодня. Это важное тяготило и мучило ее, как инородное тело, почему-то оказавшееся у нее в груди. Она села, взгляд ее упал на руки в пятнах синей краски, и ее осенило: портрет! Она вскочила и набрала номер бюро доставок. Никто не отвечал – было еще слишком рано. Мара приняла душ, позавтракала и позвонила снова.
Через час посыльный стоял у Мары в прихожей и объяснял, что по указанному адресу никого нет, а дверь заперта. Мара ему не поверила и отправилась убедиться лично.
Мастерская была закрыта. Жалюзи на окнах опущены.
Мера приезжала вечером, и на следующий день, и каждый день целую неделю (телефону она не доверяла) – мастерская была закрыта.
Известие о Яне она получила из газет, которые сообщали, что у него открывается выставка новых работ в Национальном дворце муз и жрецов.
Мара открыла шкаф и чемодан и стала перекладывать платья из одного во второй с тем, чтобы немедленно выезжать в столицу на открытие выставки.
В дверь позвонили – это пожаловал Марын нареченный, подтянутый, исправный и оживленный больше обычного:
– Наконец-то, Мара! Я долго ждал этого дня! Вчера нам, наконец, заплатили по одному контракту, м-м, пальчики оближешь! И знаешь, что я сделал первым делом? Помнишь розовый особняк на набережной, который тебе понравился, когда мы гуляли в прошлое воскресенье? Так вот. Я навел справки: он продается. И я вчера внес задаток на его приобретение. А это значит, что мы можем честным пирком, да и за свадебку!
Мара вспомнила особняк с парком и ступеньками, ведущими с веранды прямо к реке.
– Нет, – подумала она вслух, – нет.
– Что нет? – не понял жених.
Мара посмотрела на него, как будто видела впервые: выутюженный, надушенный, глаза сияющие, как рекламы, и ей стало скучно.
– Уходи. У меня нет времени.
– Что? Не понял?
– И объясняться у меня тоже нет времени. Уходи! Женись на своем особняке. Розовом.
Он втянул голову в плечи, не понимая, в чем дело. Мара, чтобы привести его в чувство, взяла с туалетного столика длинную булавку для шляпок, и молча пошла на него, держа эту булавку, как нож. Жених стал отступать назад до самой двери, открыл ее и выбежал, хлопнув дверью так, что в окнах задрожали стекла.
Мара бросила еще какие-то ненужные мелочи в чемодан, захлопнула его и отправилась на вокзал.
С тех пор, как Ян покинул мастерскую, он жил у приятеля в заброшенном загородном доме и работал с утра до вечера. Он создал серию картин на тему портрета Мары; каждую картину он забрызгал краской из аэрографа.
И вот Дворец муз и жрецов предоставил художнику два зала. В одном, огромном, с белыми колоннами, был выставлен портрет Мары, в другом, поменьше, – серия последних картин. Собралась обычная публика: непризнанная, полупризнанная и сверхпризнанная богема и кое-кто из политических персон. На женщинах сверкали фальшивые драгоценности. В бокалы разливали золотистое вино. Ян начал речь, в которой, как бы заумно он не говорил, все сводилось к тому, что плоды трудов мужчина складывает к ногам своей возлюбленной.
В зал вошла Мара. Кто-то, узнав в ней сходство с портретом, крикнул:
– Вот она!
Все обернулись – она была боса и одета ровно так, как на портрете: в простой полупрозрачный хитон, который переживет все моды и пережил тысячелетия.
Ян молча смотрел на Мару.
Мара молча смотрела на Яна.
Публика молчала и смотрела на них обоих.
Ян сделал шаг.
– Ян! – прошептала Мара. – Я-а-а! – закричала и побежала ему навстречу. – Ян, – остановилась перед ним, – это я.
Публика зашумела, зааплодировала; поднялись, зазвенели бокалы.
Таков был день рождения марьянизма: в жизни – союза Мары и Яна, в искусстве – нового течения и стиля.
А через несколько лет открылась выставка молодой художницы Марьяны Гвозденович.
ЛЕГЕНДЫ И ПРИТЧИ
Последний стакан водки
(притча)
В деревне Похрюшкове вырыли артезианский колодец водки. Надо было провести воду в новый дом. Когда-то деда Хозяина дома отправили в Сибирь за то, что владел он тридцатью гектарами земли, выкупленными у Земельного банка, да табуном лошадей, носившимся по ним так, что пыль столбом поднималась. А теперь внук вернулся в Похрюшково, на круги своя, и на своей горке дом восстанавливал по образу и подобию старого, как от отца и деда слыхивал.
Хозяин призвал бригаду.
Пришла бригада – люди городские, дипломированные, назвали цену и три дня бурили грунт. Заложили в скважину трубу, и пошла из нее жидкая грязь.
– Вот, – говорит бригадир, – завтра пойдет вода. Чистая, совсем чистая. Платите деньги.
– Какая ж тут вода? Тут одна грязь, – возразил Хозяин.
– Состав земли не знает грязи, – прищурил глаза бригадир.
– А состав воды и подавно, – не испугался Хозяин. – Пока воды не увижу, денег не дам.
Назавтра в трубе захрипело и затихло. Выскочила лягушка, квакнула и исчезла в траве.
Посоветовали Хозяину Мастера Васю позвать. Пришел Мастер чуть свет, обошел участок, затем на животе прополз: нутром прощупал. Через каждую пядь припадал ухом к земле, слушал внимательно, нюхал, шумно втягивал ноздрями воздух, брал щепотку, пробовал на вкус и ел.
Хозяин удивлялся, но Мастеру не мешал. Наконец тот встал, воткнул колышек на пустом месте.
– Здесь, – говорит, – колодец рыть будем.
– А цена твоя какая?
– Полтыщи да бутылка водки. Только водка должна быть первостатейная, не подделка какая, не импортная, а наша. Как слеза девицы.
