Он догнал меня на половине пути, прижал к себе, молчал, только дышал тяжело. Вот так же тяжело дышала у матери сильно заболевшая телочка. Мать всю ночь сидела с ней, а к утру она все равно сдохла, я плакала, мне лет двенадцать тогда было. Мать! Она встала у меня перед глазами окровавленная, обгоревшая, с пробитым черепом.
— Тось! Прости меня, прости! Я сотни раз собирался написать, но… это так тяжело, я…
— Ты совсем не терялся, это мы, глупые, так подумали: мать, бабушка, я. Бабушка первая сказала, что ты умер, погиб. «Если бы мой сын был жив, — говорила она, — он подал бы весточку, где бы ни был. Он любит меня и знает, что я его люблю больше жизни своей, значит, он умер». Вот как она сказала.
— Тось, подожди, Тось. Я это… не терялся, то есть я потерялся… В общем, я долго блуждал тогда по болоту, замерз, вымок и так обессилел, что потерял сознание. Меня нашли просто чудом, я сильно болел тогда, даже память на какое-то время потерял. Врачи думали, что я не выживу, это она меня выходила, Тамара. Если б не она… — Он все еще цеплялся за мои плечи.
Я сняла его руки, строго посмотрела ему в глаза.
— И как долго у тебя не было памяти? — устало спросила я.
Отчего-то, не знаю отчего, я очень устала, до дрожи в ногах, до сбоя затрудненного дыхания, и ничто уже меня не интересовало, ни этот человек, ни то, что с ним когда-то произошло, потому и спрашивала вяло, просто так спрашивала, из вежливости. Уж больно потерянный у него был вид, а у меня шевелилось внутри смутное ощущение, что я еще что-то должна этому чужому, незнакомому дядьке, но совсем уже немного, можно сказать, почти расплатилась с ним.
— Теперь уж и не вспомню точно, месяца два или три, но не в этом дело, Тось. Она, Тамара…
Я перебила его:
— Не надо про нее. Наверное, она хорошая, и уж точно, что с ней тебе гораздо лучше, чем когда-то с мамой. И она ни капли не виновата в том, что случилось с нами, с нашей семьей, я понимаю. Не о ней речь, о тебе. А я? Разве я была в чем-то виновата, мне ведь было всего десять лет?! А бабушка? Это ведь только мне она бабушка, а тебе она мать, и ты у нее единственный оставшийся ребенок… был.
Лучше бы я наотмашь ударила его, такое стало у него лицо после моих слов. Я повернулась и пошла, не было никаких сил длить эту жестокую пытку, да и к чему? Ничего уже не вернешь, ничего не поправишь, никого уже не воскресишь.
— Ты ей скажешь обо мне? — крикнул он мне в спину надтреснутым голосом.
Я приостановилась.
— Зачем? О мертвых не говорят, — ответила я как могла твердо, не поворачиваясь. Господи! Да она же сразу умрет, как только узнает, как трусливо и подло предал ее сын, любимый сын, которым она всегда так трогательно гордилась, считала лучшим из людей.
Как ни странно, но в постель я не легла, только в одеяло закуталась. Мне было очень холодно, несмотря на огненно-горячие батареи. Походила по комнате, волоча край одеяла по полу, ноги держали плохо. Некстати вспомнила, как бил меня отчим, как сломал мне ногу, которая до сих пор беспокоит меня. С кого за нее отчет спросить: со зверя отчима, с матери, так глупо растратившей свою небольшую жизнь, с отца, который, судя по всему, счастлив и доволен? Стоп! Вот об этом я думать не буду.
На ужин я не пошла, не было аппетита и никого не хотелось видеть. Дочитала книгу и через минуту уже не помнила, о чем она, легла спать. Без конца просыпалась, лежала, слушала тишину, ни о чем не думала, ничего не чувствовала, словно мне особый такой наркоз сделали от чувств, и никакие ужасы мне не снились, ничего вообще не снилось. Впрочем, что такое страшное могло меня напугать во сне? Чудовища какие-нибудь? Они нисколько не страшнее иных, очень близких людей. Что могут сделать чудовища? Только сожрать. Люди оставляют жить и мучиться, наносят такие раны, которые ничем не залечить и память о которых не избыть. Утром на завтрак идти тоже страшно не хотелось, но все же я пересилила себя, пошла. Выпила полстакана какао, поковыряла творожную запеканку. После завтрака сдала в библиотеку книжку и отправилась в администрацию, чтобы разузнать, как можно отсюда уехать. Внизу меня окликнули, я вздрогнула, у меня появилось желание убежать. Но я напрасно волновалась, это был Александр Николаевич. Вот это удача! Я была в таком взвешенном состоянии, что даже не удивилась его внезапному появлению.
— Вы на машине? Отвезете меня домой? Пожалуйста, мне очень надо, — вот все, что я ему сказала. Уже возле своей деревни я сообразила, что должна быть какая-то причина его приезда, зачем-то он меня искал? Но спросить не успела, он сам прервал затянувшееся молчание:
— Я вижу, ты все уже знаешь?
Я насторожилась:
— Что я знаю?
— Ты не обижайся, Тонь, ты хорошая девушка, но…
— Господи! Вы все прямо как сговорились мучить меня. Да не молчите вы, говорите!
Он удивился:
— Ты чего так всполошилась? Женюсь я, вот чего случилось. — И он покосился на меня, ожидая моих слов.
А у меня вообще никаких слов не было, одна пустота в голове и обморочный звон.
— Вот как, значит, женитесь. И что? — вяло переспросила я его, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Ну как что? — начал он понемногу злиться, подруливая к бабулькиному дому. — Женюсь-то я не на тебе.
— Это как раз мне понятно.
Александр Николаевич посмотрел на меня обиженно и покрутил шеей.
— Я подумал, что тебе уж кто-нибудь доложил, вот ты на меня и рассердилась, мол, ухаживал-ухаживал, а сам на другой женится.
Я через силу улыбнулась:
— Что вы, Александр Николаевич, кто мне мог доложить? Да и сердиться мне на вас не из-за чего. Наоборот, я вам от души желаю счастья. Теперь я за вас спокойна буду.
— Хотел бы и я быть за тебя спокойным, — сказал он мне, когда я уже выходила из машины, — да боюсь, что не скоро это произойдет.
Бабулька сначала очень удивилась моему досрочному приезду. Потом встревожилась, что в санатории произошло что-то нехорошее, потому я и сорвалась оттуда. Мне пришлось выдержать град ее вопросов, отнекиваться, разубеждать. И, только убедившись, что ничего плохого со мной там не произошло, она обрадовалась, прослезилась даже втихомолку. Потом мы с ней сели чай пить и заедать его блинами. Я есть не хотела, но как увидела румяные бабулькины блинчики, такой аппетит во мне разыгрался, словно век ничего не ела.
— А завтра утром, детка, я тебе такую яишню зажарю, пальчики оближешь! Молодая курица вдруг хорошо нестись стала, та белая, с рыжими перьями, это зимой-то!
Я ела, слушала нехитрые бабкины новости, улыбалась ей, и вроде бы не столь черно на душе у меня делалось, отступало горе. Верно люди говорят, что дома и стены помогают.
В первый же день на работе меня навестил Петр Семенович, поинтересовался моим самочувствием, спросил, как отдыхалось. Уж не заболел ли он, с чего бы таким внимательным стал?
