— Все хорошо, спасибо за путевку, санаторий хороший, и мне там понравилось.
— Ясное дело, понравилось, отдыхать ведь не работать. А за путевку не меня, Анатолия Сергеевича благодари, он твой благодетель.
До конца работы я все ждала появления Симки, но напрасно. Опять, что ли, к Ленечке усвистала? Я решила разузнать поточнее, глядь, подружка замуж выйдет, а я и знать не буду. Однако в дом к ней я зайти не смогла, застряла в дверях, потому что в доме шла третья, или, скорее, сто сорок третья мировая война между Симкиными родителями. В воздухе летали подушки, валенки, какие-то тряпки, пролетела шкатулка, раззявив нутро, из нее горохом посыпались разноцветные пуговицы и раскатились по полу. Я только и успевала вертеть головой, следя за полетом боевых снарядов, опасаясь прямого попадания в меня и ожидая хоть малюсенькой паузы, чтобы встрять с вопросом. Но когда над самой моей головой лихо просвистал заварочный чайник и с всхлипом шмякнулся об дверь, я поняла, что ждать мне нечего, этак они скоро утюги начнут кидать!
— Симка через два дня вернется! — прокричала мне в спину Татьяна Сергеевна, улучив минутку среди ратных дел.
Понятно. Пока дочери нет, родители на свободе предаются забавам. Интересно, как Симка будет растить ребенка в таких условиях? Дома я расспросила бабульку:
— Симкины родители, они что, всегда дрались?
— Всегда! — почти с удовольствием подтвердила та. — Как начали еще до свадьбы, так и по сю пору продолжают.
— То есть как до свадьбы? — поразилась я. — А зачем же тогда женились? Неужто и впрямь любовь у них такая, пополам с дракой?
— Ну, любовь там не любовь, а вот живут ведь, не расходятся, опять же двоих детей настрогали, не мешает им, значит, драка-то. — И она закатилась мелким смешком.
По мне, эта драчливая любовь смешной совсем не выглядела, но бабка, лукаво глянув на меня, состроила вдруг забавную рожицу, развела руками, и я начала хохотать и все никак не могла остановиться. Уже встревоженная бабушка хлопотала, подсовывая мне кружку молока и чистую тряпицу, чтобы обтереться.
— Что ты, детка, что ты? Али случилось что в санатории этой? Ты сама не своя оттуда приехала. — И она пристально посмотрела мне в глаза.
Я покачала головой.
Последние несколько ночей я спала просто отвратительно. То и дело мне снился отец, он заставлял меня слушать, как он потерялся на болоте, я не хотела, но он все говорил и говорил. И я начинала видеть то, о чем он говорил. Вот зловонная болотная жижа засасывает его по пояс, по грудь. Я протягиваю к нему руки, хочу вытащить, но он отталкивает меня. То он снился мне веселым, щегольски одетым и, выставляя свое довольство напоказ, издевался надо мной. «Я тебя не люблю, — говорил он мне, — ты нищенка. И мать твою никогда не любил, она просто дура, я вот кого люблю». И передо мной появлялась Алла Евгеньевна, совсем располневшая, в каких-то немыслимых пестрых нарядах, и они оба издевались надо мной, а я никуда не могла от них деться. Почему-то во сне мне казалось, что если я уйду от них, то они непременно замучат бабушку до смерти, этого я уж никак не могла допустить. Я часто кричала во сне и однажды проснулась с криком:
— Как ты мог нас бросить? Из-за тебя мамку убили! — Я зажала себе рот трясущейся рукой и прислушалась, но все было мирно вокруг. Монотонно стучали ходики, отсчитывая время, шуршала чем-то мышь на чердаке, тихонечко скреблась в окно вьюга.
Просто удивительно, что бабушка, всегда так чутко реагирующая на мои ночные кошмары и сразу же сующая мне кружку молока, чуть только я пискну, ни разу не подошла ко мне. Спать она, что ли, так крепко стала? И я радовалась крепости ее сна, что бы со мной было, если бы начала она расспрашивать меня, почему я ору? Как бы я стала врать и выкручиваться? Страшно подумать. Но бабушка спала и тихонько посвистывала носом во сне, или это не она, а ветер посвистывал через крохотную щелку в окне? Наутро после таких снов я вставала разбитая и раздраженная, должно быть, поэтому ничего толком не видела вокруг себя. Но вот как-то я обратила внимание на плохой вид бабули. Если она и раньше плотной не была, то сейчас истончилась донельзя. Тоненькие косточки обтянуты неживой пергаментной кожей, и взгляд отрешенный, словно она прислушивается к чему-то очень далекому.
— Бабуль, что с тобой, ты заболела?
— Я здоровая, — ответила она мне спокойно, но в лицо мне не посмотрела.
— Ну да, я вижу, какая ты здоровая. И давно ты болеешь? Что ж мне не сказала? А я-то, дура, и не вижу ничего. Антон Макарычу сказать надо, он тебе таблеток каких-нибудь пропишет, — заметалась я по избе, собираясь бежать к фельдшеру.
Бабка словно бы вернулась из своего далека, улыбнулась мне, как ножом по сердцу полоснула.
— Что ты, куда ты, детка? Нет его, Антона нашего, в отпуске он, к сыну в Ярославль уехал. Да и не больна я вовсе, говорю же тебе.
Я напоила ее чаем, закутала в теплый платок, она благодарно принимала мои заботы, и мне показалось, что щеки ее немного порозовели. Два дня я пристально наблюдала за бабкой, она была такой непривычно тихой, не насмешничала ни над кем, а вот по хозяйству возилась все так же проворно, все успевали ее ловкие руки, и от моей помощи, с которой я то и дело к ней совалась, решительно отказывалась. Я успокоилась, а она еще через два дня слегла. В пятницу я встала раньше, чем она, небывалый просто случай.
— Бабуль! Ты чего, проспала, что ли? И меня не разбудила.
— Проспала, детка. Что-то все спится мне сегодня, к метели, должно быть.
Я не обеспокоилась, зимой и вправду все время хочется спать, беда просто. Мне надо было бежать на работу, я напоила ее горячим сладким чаем и улетела. Когда же вернулась с работы в полной уверенности, что она выспалась и снует по дому, как всегда, то увидела ее все так же лежащей. Завтрак, что я оставила ей уходя, был даже не тронут. Градусник, который я немедленно, с перепугу ей сунула, показал почти нормальную температуру, чуть ниже обычной. Я боялась повышенной и на эту внимания не обратила. Бабка твердила, что ничего у нее не болит, и от всех лекарств наотрез отказывалась, хоть я и пыталась подсунуть ей то одно, то другое. Когда же она и в субботу не встала, то я не нашла ничего лучшего, как заплакать. Мои слезы, из-за которых она всегда так беспокоилась, на этот раз ее не взволновали. Посмотрев на меня светло и спокойно, бабка сказала:
— Не стоит плакать, детка, никто не может жить вечно.
От этих слов я зарыдала еще горше.
— Ты же еще не старая, баб, ты не должна умирать! Это… это просто нечестно.
— Ну что ты, что ты? Успокойся, не кричи, я посплю немного. — И она вроде задремала.
Я отошла на цыпочках, но, когда через час заглянула проведать ее, она вовсе не спала, лежала тихо и смотрела перед собой. От ее блестящего, немигающего взгляда, которым она так пристально рассматривала что-то в неведомом мне далеке, на душе у меня стало тяжко. Я подошла, тронула ее за руку:
— Ты все знаешь, баб?
