Рабигуль, пережив мгновенный испуг, и впрямь сияла. Куда девалась ее обычная сдержанность? Алели щеки, улыбались губы, а уж глаза... Маэстро взглянул на нее из-под косматых бровей и неожиданно для себя улыбнулся тоже. Грубое его лицо сразу смягчилось и подобрело.
- Ну-ну, это я так. Работать, работать и работать!
Сидеть за столом и писать. У композитора должен быть крепкий зад.
Рабигуль, покраснев, кивнула, и они расстались до осени.
Конечно, она обо всем рассказала Володе, опустив, естественно, последние слова маэстро, он, конечно, порадовался вместе с ней, но он же и забирал все ее свободное время, и она это время с восторгом ему отдавала. Иногда, проводив Володю, вставала и среди ночи садилась за инструмент - так жгла внутренняя тревога: как ни старалась Рабигуль беречь пальцы, все равно от этой проклятой дачи они огрубели.
А Любовь Петровна придумывала все новые для нее заботы. Но когда дошло до "закрутить банки", Рабигуль взбунтовалась.
- Я не могу, - тихо, но твердо сказала она. - Скоро вернутся наши с гастролей, и я должна быть в форме.
- Но ведь тебе все равно уезжать, - напряженно, скрывая неуверенность, страх: вдруг не поедет? - сказала Любовь Петровна, и глаза ее острыми буравчикамц вонзились в темные, непроницаемые глаза своенравной, нехозяйственной невестки. - Я уже выздоровела, приедем в Москву - можешь отправляться на все четыре стороны.
"Она больна, - в который раз напомнила себе Рабигуль, - больна смертельно, нужно быть снисходительной".
- Я прекрасно себя чувствую, - повторила Любовь Петровна, словно прочитав ее мысли.
Она и вправду посвежела, окрепла, даже загорела - не от солнца, от воздуха. Она уже не сидела, как прежде, целыми днями в кресле. Поливала цветы из шланга, готовила обед, болтала, стоя у забора, с соседками. Но требовала, чтобы Рабигуль вер равно приезжала.
- Мало ли что, - неопределенно говорила она.
* * *
- Силен человек! - восхищался Володя. - Так значит, пора вывозить ее с дачи? Я поговорю с Женей: у него есть тачка.
- Скорей бы! - вздохнула Рабигуль.
По счастью, двадцатого приезжал оркестр, и Любовь Петровна приняла неизбежное, хотя было сухо, тепло, только ночи похолодали, впереди светил благословенный сентябрь, а там и бабье лето. Она прошлась по саду, постояла у клумбы, примериваясь, какие срежет цветы, вернулась в дом и принялась собирать вещи, попутно давая Рабигуль указания, что нужно сделать без нее, как закрывать дачу.
В субботу приехал Женя. Толстый, флегматичный, погруженный в себя, с неизменно оттопыренной нижней губой, он, казалось, не мог вызвать никаких подозрений - Рабигуль с Володей были уверены! Но Любови Петровне все равно не понравилось, когда подкатил его маленький дребезжащий "Москвич" и к нему выпорхнула оживленная и хорошенькая Рабигуль, в шортах и маечке, да еще без лифчика! "Надо скорее отправлять ее к Алику", - с беспокойством подумала Любовь Петровна, в который раз отметив, как расцвела, похорошела без ее сына невестка, какой веселой и беспечной стала она.
Тяжело оседая от перегрузки, набитый по самую крышу "Москвич" двинулся, отдуваясь, в путь. Молчаливый Женя старательно объезжал колдобины, справедливо полагая, что если его боевой конь хотя бы в одну из них ступит копытом, то бишь колесом, то выбраться будет ему трудновато. Любовь Петровна сидела с ним рядом и молчала тоже. Рабигуль, теснимая грудой предметов, среди которых были и ненавистные банки, поглядывая на свекровь в зеркальце, все думала, что бы ей такое сказать.
- Ну, отдыхайте! - с облегчением сказала она, когда выгрузили и Любовь Петровну, и ее вещи. - Полы вымыты, пыль вытерта, еда в холодильнике.
Завтра поеду доделывать все на даче. Женечка, может, поешь?
- Нет, спасибо.
- Слушай, что прежде всего нужно сделать, - начала Любовь Петровна, когда закрылась за Женей дверь.
- Да вы уже говорили, - попробовала отмахнуться от надоевшего Рабигуль, только ничего у нее не вышло.
Началось бесконечное перечисление недоделанных дел. Рабигуль слушала и кивала, потом взяла ручку, бумагу: упомнить все было решительно невозможно. "Ладно, пусть, зато целый день мы будем вместе, - сказала себе Рабигуль. Подумать только, с утра и до вечера, как в Пятигорске".
- Любовь Петровна, дорогая, - она ласково взяла свекровь за руку, - я все, все сделаю, не волнуйтесь!
Эта ее ласка просто добила свекровь. Ласка и сияние глаз. "Бедный мой мальчик, - подумала она о сыне. - Тебя не любят. За что ты так наказан судьбой?" Но потом, когда Рабигуль ушла, вспомнила, как страдал Алик, когда она из его жизни исчезла - а ведь был тогда совсем юным, - каким стал счастливым, когда ее отыскал, как смотрел он на Рабигуль...
"Пусть, ладно, - решила Любовь Петровна. - Только бы он ничего не узнал. Если есть что узнавать..."
Она встала, прошлась по комнате. Почему эта чертовка, колдунья эта не уезжает? Воспаление легких давно позади, силы вернулись. Так почему? И Любовь Петровна села писать сыну письмо. "Не нужно ждать ноября, - писала она, - пусть Рабигуль едет немедля. Со мной все в порядке..." Перо, обгоняя мысли, скользило по бумаге. "Как же ты там один?
Нельзя человеку быть одному!.." Будто бы не она полжизни прожила в одиночестве, и ничего - привыкла, со временем увидела даже плюсы. Но не хотела она своего повторения в сыне.
* * *
Любимый Володей легонький сарафанчик, голубой, как летнее небо, надела Рабигуль, тонкий поясок подчеркнул талию, голубая косынка прикрыла волосы. Она поглядела на себя в зеркало и осталась довольна.
Он уже ждал ее на перроне - в светлых брюках, синей, под цвет глаз, рубашке.
- Есть такая песня: "Приди в голубом", - сказал он, с восхищением глядя на Рабигуль. - Ты такая Красивая, что с тобой рядом просто страшно стоять.
На них и в самом деле поглядывали дачники, несмотря на жару, спешку и перегруженность: великолепной, оттеняющей друг друга была эта пара.
- А соседи? - спросил Володя, когда электричка с длинным победным гудком, как стрела, полетела к Малаховке.
- Переживут, - беспечно отмахнулась Рабигуль. - Да и увидятся они теперь нескоро. Может, за зиму в их жизни случится что-нибудь поинтереснее нашего с тобой приезда?
Оба расхохотались. Они стояли в проходе битком набитого вагона, жаркий ветер обвевал их разгоряченные лица, шаля, задирал подол сарафана, и Рабигуль придерживала сарафан рукой, и такими они были счастливыми, что, глядя на них, никто б не поверил, что их ждут скучные хозяйственные заботы, а в Москве больная Любовь Петровна и Соня с ее вечным давлением, что будущее их неопределенно, туманно, а быт, как и у всех в девяностом, невозможно тяжел.
- Хорошо, что ты хоть не куришь, - сказала Соня, когда в Москве в довершение к мясу, молоку пропали и сигареты.
