ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
- Переходный возраст начинается лет с девяти и тянется всю жизнь, пока тебя носят ноги...
Кто это сказал? Кажется, Юрка. Они сидели на Ленгорах, в общежитии, на своем восьмом этаже, попивали винцо и с удовольствием философствовали. Дым плавал по крохотной комнатке сизыми полукружьями. Курили все - сигарету за сигаретой: так тогда было модно; кофе пили хоть и крохотными чашечками, но помногу и бесконечно - он тогда был дешевым; спорили "до потери пульса" как говаривал Борис Корниенко, через десяток лет представлявший в ООН Украину, а тогда щуплый белобрысый парнишка, да еще и косивший на один глаз. Но при этом умница невозможный, слушать его - именины сердца. Учил зачем-то хинди, урду и санскрит - эти мистические языки ему не очень понадобились, а вот дежурный английский... На нем потом и выстроил благополучно всю свою жизнь - правда, не без помощи номенклатурного папы.
Те, кто экзотические свои языки не бросил, прожили жизнь очень даже неплохо - дипломатами, переводчиками, собкорами, а еще, натурально, шпионами нашей бравой госбезопасности, окончив вслед за ИВЯ спецшколы, где преподавали в основном вчерашние их сокурсники. Да и другие - те, что бросили, -отнюдь не пропали. Кого только не вышло из китаистов, арабистов, тюркологов! И то сказать: если в семнадцать лет парень или девчонка ринулись ни с того ни с сего изучать дальние страны с их немыслимо сложными языками - и преуспели! - так что-нибудь должно же было из них получиться?
"...что может собственных ученых и быстрых разумом шпионов ИВЯ при МГУ рождать!" - так высказались однажды в одном из "капустников" в старом клубе на Моховой вконец распоясавшиеся востоковеды, и "капустники" те, разгневавшись, деканат прикрыл навсегда.
Так вот, не только "ученых-шпионов", поднатужившись, рожал Институт восточных языков, позднее переименованный в Институт стран Азии и Африки. Один из известных фантастов, Стругацкий (который Аркадий), кем был, спрашивается? Правильно, японистом. А Юлиан Семенов? Всю жизнь шлепал толстенные и очень патриотические романы, а в юности учил, что ли, персидский. А, простите за выражение, либерально-демократический наш Жириновский? Недаром же он призывал российских солдат омыть сапоги не где-нибудь, а в Индийском именно океане? Тоже, знаете ли, наш брат востоковед, тюрколог.
Когда через уйму лет собрались на славный ивяковский юбилей оставшиеся в живых и пребывавшие в те дни в Москве востоковеды, банкет закатили такой, что наивная Лиза, хлопая все еще огромными, все еще густыми ресницами, дернула за рукав вездесущего Юрку.
- Это ж на какие шиши? - спросила она. - Не на наши же двадцать тысяч!
В фойе продавали большие, как блюдце, значки - старинное здание на Моховой, зеленая травка внизу, а сверху надпись: "Институт стран Азии и Африки при МГУ". Эти-то значки, за двадцать тысяч, и служили пропуском на банкет. Впрочем, и без значков пускали в столовку, где ломились от яств накрытые белым столы и стояли хорошенькие официантки.
Юрка, такой же подвижный, вертлявый и узкий, как в те давние годы, что безуспешно бегал за Лизой, снисходительно усмехнулся:
- Ешь, ешь, не тушуйся. Все оплачено партией Жириновского.
- Да-а-а? - изумилась Лиза, и рука в браслетах зависла в воздухе над тарелкой с пирожными.
Энергично дожевывая, уж не знаю какой по счету, крохотный бутербродик, Юрка весело подтолкнул ее локтем в бок.
- Ну, в чем проблема? Бери пример со старших товарищей! Журналисты народ продажный, так что меня, например, принадлежность семги к ЛДПР не смущает!
Лиза расхохоталась - звонко, прелестно расхохоталась, как смеялась в те годы, сто лет назад, когда Юрка бегал-бегал за ней, да так ничего и не выбегал. Как, впрочем, и все другие. Лиза исправно учила арабский, да еще писала стихи, да еще влюбилась в какого-то негра - ее тогда чуть не выперли с факультета, несмотря на успехи в учении и относительно либеральные времена. Вот этот-то негр всех поклонников и оттер. Да не просто оттер, а влюбился по-настоящему и стал звать Лизу замуж, в Париж, где жил постоянно, где обитали его папа и мама, две сестренки и брат.
- Нет, невозможно, - задумчиво покачала головой Лиза.
Они с Ирой сидели бок о бок на мягком кожаном диване в холле и вместе решали свою судьбу. То есть вообще речь шла о Лизе, но дружба их была так крепка, что даже подумать об ее отъезде было невыносимо.
- А где я в Париже возьму тебя? - печально спросила Лиза.
- Но ведь ты его любишь, - не очень решительно возразила справедливая Ира.
Последняя Лизина фраза ей, конечно, польстила.
- А ребенок? - продолжала Лиза. - Представляешь: мой сын - и вдруг негритенок...
- Ой, а они такие хорошенькие! Как куклята! - совершенно некстати растрогалась Ира. - И потом, они будут не совсем неграми, а мулатами. Нет, метисами.
- Не важно, как там будут их называть, - молвила в ответ Лиза. Главное, что их будут дразнить.
- Все мы вышли из гоголевской шинели, - философски заметила Ира.
- Это ты о чем?
- О нас. Все мы выросли на комедии Александрова "Цирк".
- Это вовсе не комедия, - возразила Лиза. - Это драма.
- Мелодрама, - уточнила Ира.
Немного поспорили. Помолчали.
- И потом, у него жуткий характер, - неожиданно вспомнила Лиза.
Она даже как-то обрадовалась: есть еще аргумент.
Они и вправду бешено тогда ссорились, хотя Жан, зная, что вспыльчив, изо всех сил старался быть терпеливым.
- Ты меня просто не любишь, - исчерпав все "за", сказал накануне несчастный Жан.
Он встал и выбежал из Лизиной комнаты - высокий, стройный, как шест, с которым прыгал на состязаниях в прозрачную синюю высоту, неизменно побеждая на всевозможных олимпиадах, красивый, с прямым носом, обиженными глазами любимый-любимый...
Он вышел, не оставшись у Лизы, сгоравшей от юной горячей страсти, отдавшейся ему всего лишь месяц назад, потому что невозможно было больше терпеть, узнавшей в его руках, каким нежным может быть мужчина, какими ласковыми могут быть его пальцы, как дивно пахнет суховатая, гладкая и блестящая, словно шелк, кожа, как невыразимо приятно гладить, ерошить его короткие кучерявые волосы...
Она чуть не плакала, глядя вслед этому упрямцу и гордецу, не пожелавшему жить с ней "просто так", как наивно предложила Лиза, потому что он, видите ли, католик, и что-то там еще, какие-то совершенно непонятные советскому человеку глупости.
- Если ты говоришь "нет", то я просто уеду! - в отчаянии крикнул Жан, но Лиза ему не поверила.
Как - уедет? А любовь? А его физфак? Он ведь тоже уже на четвертом курсе! Привыкшая к нашим мальчикам - что, в конце концов, значили их слова, обещания, клятвы? - она и представить не могла, сколь серьезен, ответственен западный человек, хоть и африканец, Жан.
