- Могу, Миш, если надо, - решила Лариса. - Накурил, надымил... Открой-ка форточку, знаешь ведь, что у меня сердце.
- У всех сердце, - справедливо заметил Михаил Филиппович, взял стул и сел рядом с Ларисой. - Так вот, насчет сердца, вернее, сердечных дел... Тут надо помочь одной девушке. Помочь деликатно, чтоб не обидеть...
- Ах ты, старый волокита, - засмеялась Лариса. - Опять кого-то в себя влюбил.
- Ларка, - с досадой воскликнул декан, - ты же знаешь: я тут ни при чем!
- Знаю, знаю, - смягчилась Лариса. - Ты у нас верный муж и счастливый отец. Как влюбился на первом курсе, так и женился. И всю жизнь: Рита, Рита... Как-то даже несовременно.
Она взглянула на Мишку с веселой досадой: хорош и сейчас, а уж тогда-то... Повезло Ритке!
- Ну, давай рассказывай...
"И эта ее рука, трепет ресниц, и дрожание пальцев..."
- Хотя нет, "дрожание" не годится, - пробормотала Лиза, и мужик из Воронежа, сидевший рядом в метро, кинул на нее удивленный взгляд.
"Странные люди живут в Москве, - в который раз подумал он. - Такая симпатичная, а никого вокруг не замечает, думает о чем-то своем. Черт, какие глаза! Какие волосы..."
- Простите, вы что-то сказали? - учтиво обратился он к Лизе, но она уже встала и пошла к дверям.
"Ну и не надо, - не обиделся гость Москвы. - Там, в гостинице, есть и получше".
А Лиза уже шла к Манежу, глядя под ноги, стараясь не ступить в лужу. Здесь, в центре, вовсю правила бал весна: струились тонкие ручейки, пробивая себе дорогу сквозь жесткий, ноздреватый, таящий под солнцем снег, лихо, по-весеннему неслись машины. А у них, на Ленгорах, было тихо и снежно, и, приезжая из общежития на Моховую или в "Интурист", Лиза всякий раз поражалась этому внезапному переходу из зимы в весну.
"Гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега..." Как странно... Этот далекий араб, этот неизвестный Джебран - даже портрета не было в книге, и Лиза все старалась представить его - творчеством своим, своей удивительной прозой повернул ее к русским поэтам, которые не перечитывались ею со школьных лет. Теперь они то и дело всплывали из глубины, омывая душу, как волны, и Лиза чувствовала себя счастливой.
Она вообще так теперь чувствовала после долгого периода глухой печали. Золотые купола Кремля - счастье, эссе Джебрана, поэзия Пушкина, запах весны... Даже воспоминания о Жане перестали ее терзать, хотя она часто о нем думала. Его нежность, ласки, их немногие ночи... Было ли это? Было, было... Пришла весна, и он снова оказался с ней рядом, она даже рассказывала ему о своих делах, с ним советовалась. Но плоть ее не тосковала, не мучилась. Может, потому, что Лиза не превратилась еще в настоящую женщину? Или потому, что все в ней накопившееся уходило блаженно и утомленно - в переводы, над которыми она сидела до позднего вечера, и просто отдых уже и был верхом блаженства и высшей наградой?
Вот и сегодня, добравшись до Ленинских, сбегав в столовку, зажгла настольную лампу и уселась за стол. "Трепетание пальцев..." Нет, не то: выше уже есть о ресницах - "трепет". И к тому ж, "трепетание" отглагольное существительное, а они ей не нравились: скучно, неинтересно. Так что же с пальцами делать?.. Так ничего и не придумав, оставив для ускользающего слова чистое место, Лиза доперевела эссе - потом она долго будет еще над ним колдовать, - сладко потянулась, закинув руки за голову, встала, надела самую длинную и теплую ночную рубаху - от длительного эмоционального напряжения ей стало холодно - и нырнула в постель.
- Как тепло... Как уютно... - промурлыкала Лиза, блаженно сворачиваясь под одеялом в клубочек, и мгновенно заснула.
Что-то приснилось ей очень хорошее, потому что встала она, радуясь всему на свете: яркому за окном солнцу, законченному вчера, пусть и вчерне, переводу, плосковатым шуткам, которые с утра пораньше отпускало для своих слушателей неизменно бодрое радио. Сегодня всего две лекции, можно и не ходить, а сбегать в парикмахерскую, подстричься, но стыдно подводить Михаила Филипповича: он за нее поручился.
- Придется идти, - сказала себе Лиза, влезла в пушистый болгарский свитер, застегнула на боку черную юбочку, прошлась пару раз расческой по густым волосам, тронула помадой юные губы, взяла портфель.
Все? Все! Теперь на автобус - и до Моховой.
- Черт!
С разбегу она влетела в огромную лужу. Каскад брызг разлетелся из-под ног. Значит, за ночь весна добралась и до Ленинских гор? Добралась, красавица! Как сверкал на солнце мокрый асфальт, каким золотым был высоченный шпиль университета, взметнувшийся в безоблачное юное небо!
Сев у окошка, рассеянно поглядывая на уплывающие назад елочки, Лиза стала думать о переводе, но думалось почему-то о Жане и о себе. Если бы он приехал... если б она уехала... А как же тогда туристы, которых она так любит? И главное - переводы! Диплом тоже важен, но переводы - она это вдруг поняла - гораздо, неизмеримо важнее. "Так и у нас были бы переводы", сказал бы Жан. "Там, у вас, я отошла бы от русского языка, - ответила бы ему Лиза. - Стихия языка другого - дома, на улицах, на работе - захлестнула бы меня, я бы в ней утонула..."
Так, споря с Жаном, уговаривая себя, что все в конце концов получилось правильно, хоть и грустно, она и доехала. Вышла, щурясь от солнца, шагнула в сторону и сразу же налетела - или на нее налетел, чуть не сшиб ее - на высокого, худого, даже тощего парня. Он тоже смотрел, прищурившись, в небо, на солнце, да еще тащил под мышкой огромные, в рамах, картины, перевязанные растрепанной толстой веревкой, и они, эти картины, загораживали левую сторону тротуара и всех, кто там был, а как раз по этой стороне и шагала Лиза.
- Ох, простите!
- Ах, извините!
Оба нагнулись, чтобы поднять сползшую к тротуару картину, оба подтянули ее вверх, взглянули друг другу в лицо и тут же друг друга узнали. Синие-синие глаза, невозможно худая шея, прямые костлявые плечи.
- Лёня, - изумленно протянула Лиза. - Леонид... А где же ваши усы? И борода?
- А я их сбрил к чертовой матери! Девушки в претензии: колются.
Девушки... И главное, во множественном числе... "А тебе-то что?" одернула себя Лиза, но внутренний строгий окрик не помог совершенно: почему-то ей стало больно, ее это почему-то касалось. Какие синие у него глаза! И эта жуткая худоба, выпирающие ключицы, поношенное пальто, непокрытая голова, волосы с проседью... Сколько же ему лет?
- Простите, - он заглянул Лизе в лицо. - Забыл ваше имя.
Опять больно. А почему он, собственно, должен помнить?
- Лиза.
- У меня плохая память на имена, - виновато объяснил художник. - Но облик ваш, вообще вас всю я запомнил и часто о вас вспоминал.
"Вспоминал? Меня?" Радость охватила Лизу, боли как не бывало: улетела, испарилась в сияющей синеве его глаз, в синеве весеннего неба.
