Тут же мчалась ревнивая Ира, всматривалась в грядку темными обиженными глазами.
- Да-а-а, ты хитрая... Морковь просто быстрее растет...
- А ну давай посмотрим, что у тебя, - спо-хватывалась мать. - Ого, да на твоей грядке тоже ростки, ты разве не видишь?
Между тем Аленка, присев на корточки, уже выдергивала тонкие травинки - будущие сорняки.
- Мам, все? Пошли купаться, - торопила Ира.
- Погоди, надо сперва поесть.
Мать стелила половичок, ставила миску с последней, сохранившейся в погребе картошкой, а посредине банку с капустой, и девочки набрасывались на еду, потому что чувствовали вдруг жгучий голод. Исчезало все в один миг. А потом Ира спускалась к Волге, вынимала из тайничка бидон с квасом: они пили холодный квас, добирая остатки хлеба, и бежали купаться.
Лето для них было Волгой - с утра и до вечера. Мать волновалась ужасно, но не могла же она запретить: все пропадали на Волге, все, кто не в лагере, на пересменке, а взрослые - после работы, хотя бы и ночью. Волга не только кормила-поила город, она была радостью, наслаждением, хотя и не безопасным.
Ира научилась здорово плавать - саженками, как мальчишка, далеко-далеко, и потому чуть не утонула однажды (но от матери это, как водится, скрыли), Аленка барахталась по-собачьи, любила, чтоб под ногами всегда было дно, и потому не тонула ни разу. Целыми днями, наплававшись вдосталь, они валялись на песке, прожариваясь насквозь, черные, как негритята. Мальчишки вырезали из бумаги сердце, клали его на грудь и так лежали, чтобы белое сердце сияло на шоколадном теле до середины зимы. Никто тогда и слыхом не слыхал ни про какой рак, никому и в голову не приходило бояться солнца.
Ира с Аленкой неохотно отрывались от пляжа и уезжали в лагерь, хотя и там была та же Волга, был пляж. Но в лагере не разрешалось часами валяться на берегу, сладко плавясь под солнцем, и там не плавали, а купались, да еще по свистку, какие-то жалкие десять минут, а потом еще десять.
- Первый отряд, в воду!
И они с шумом и визгом бросались в Волгу, стараясь не потерять ни секунды отпущенного им счастья.
- Первый отряд, из воды!
И они заплывали подальше, чтобы, вроде как подчиняясь, подольше добираться до берега.
Война была уже позади. Исчезли и колонны пленных, на которых бегали смотреть Ира с Аленкой и которые делали медные кольца для обмена на хлеб. Появились тетради с настоящей белой бумагой, учебники, пахнувшие свежей типограф-ской краской. И однажды, на день рождения Иры, Анна Петровна надела единственное шелковое платье, нарядила девочек в одинаковые, в горошек, костюмчики и повела их в театр.
Они, конечно, и прежде бывали в театре, но почему-то лишь в ТЮЗе, где им упорно показывали одно и то же: нудные истории из школьной жизни. Истории были, в общем, похожи на те, что творились в классе, только в классе получалось весело и смешно, а на сцене уныло и даже глупо. Да еще почему-то неловко было смотреть на актеров - взрослых, не очень-то молодых, - как они бегают, прыгают, ссорятся, как маленькие, а потом, конечно же, мирятся.
Так что девочки пошли в театр неохотно, скорее для мамы (уж очень она радовалась, все рассказывала, как доставала билеты), а он сразу их поразил: светлый терем-теремок, весь в резьбе и узорах, с башенками и лесенками и с видом на Волгу. Он и внутри был таким же нарядным и ярким, а за войну они так соскучились по яркости, блеску, что сразу, еще до спектакля, обрадовались.
Давали "Горе от ума", комедию, но оказалась она не смешной и не очень понятной, да к тому же в стихах. Почему мама повела их именно на этот спектакль? Может быть, ей захотелось посмотреть на иную жизнь - чтобы не о войне, не о тяжелой работе тыла, вообще не о нас, совсем о других людях, с другими проблемами и в другом веке, - а может, такие ей достались билеты, кто знает? Во всяком случае, она усадила девочек в красной плюшевой ложе, уселась сама, велела им смотреть и слушать, и чтоб - ни слова!
Изящные женщины в длинных платьях, мужчины в камзолах и белых чулках о чем-то все время спорили, толстяк в смешных башмаках с пряжками на всех сердился, понятного было мало, но Аленка не отрываясь смотрела на сцену и даже в антрактах, когда Ира без передышки сыпала вопрос за вопросом, молчала, потрясенная театром.
Вот с тихим шелестом раздвигается занавес, в голубой гостиной задумчиво сидит Софья. Вот вслед за ней, подчиняясь ее движению, плывет, уплывает куда-то комната с креслами, картинами, зеркалами. А вот и бал люстры, музыка, нарядные дамы. И тут случается что-то страшное, от чего Аленка просто сжимается: Софья идет по лестнице со свечой в руке и - все против нее, даже Чацкий, особенно Чацкий, про которого мама сказала, что он Софью любит.
- Мама, ведь он хороший?
- Да-да, конечно!
- А почему он на нее кричит? И подслушивает...
Аленка потрясена: хороший человек не может подслушивать! А Чацкий все говорит, говорит, весь зал ему аплодирует, раскрасневшаяся мама кричит "браво", и никому не жаль бедную Софью.
Они идут домой через весенний, пахнущий листвой город - Аленка впервые видит, как он красив, - мама объясняет своим девочкам пьесу, защищает Чацкого: он же в отчаянии, его объявили - подумайте! - сумасшедшим... Мама веселая, счастливая, вдруг - молодая...
- Будем теперь ходить в театр? - звонко спрашивает она, не сомневаясь в ответе.
- Только в этот, мам, в настоящий!
- Конечно! Ведь вы у меня уже взрослые...
- Вырасту - стану артисткой, - неожиданно говорит Аленка. - Что, не веришь? - Это уже к Ире.
- А на скрипке хочешь играть? - перебивает Аленку мама, сейчас ей кажется все возможным. - У нас на работе повесили объявление.
Аленка не успевает ответить.
- Я, я хочу! - кричит Ира так громко, что на них оглядывается идущая впереди женщина.
4
Настала вторая послевоенная осень. Ира теперь ходила в две школы: в простую и музыкальную, а по вечерам играла на скрипке, старательно отбивая ногою так. Подбородок ее упирался в маленькую плюшевую подушечку, смычок с туго натянутым конским волосом плавно ходил по струнам, и даже Аленка слышала, каким глубоким и чистым был звук: мать купила очень хорошую скрипку, в рассрочку.
Артур Семенович, Ирин учитель, сам принес ее в школу, бережно вытащил из футляра.
- Это хороший инструмент, настоящий, - сказал он и погладил скрипку. Первая скрипка нашего мальчика, а он был таким талантливым! Мы ее берегли: думали, что когда-нибудь будет играть внук. Теперь что ж, сын погиб, и внука не будет... Послушайте, какой звук...
И он заиграл что-то такое нежное и такое печальное, что Ира чуть не заплакала.
А вот Аленку в музыкальную школу не приняли. Как позорно она провалилась в этот долгий и душный августовский день! Ее прослушивали по-следней. Седая дама в черном закрытом платье строго смотрела на робкую девочку, неуклюже стоявшую перед ней, и резко ударяла пальцем по клавишам пианино. Аленка должна была звук пропеть, повторить.
