— Я не узнаю тебя, Гор, — мрачно отозвался Сазонов. — Ты злой и ядовитый. А раньше всегда казался добрым и мягким. Что с тобой? Кстати, сообрази мозгой, ядовитый сарказм нередко приводит к психическим болезням.
Игорь помолчал. Ему стало стыдно. Люди не умеют быть людьми… И он в том числе.
— Прости… Понимаешь, как-то жизнь прошла нелепо и мимо…
— Это у тебя нелепо и мимо?! — искренне изумился друг-приятель. — Да твое имя знают даже в Африке!
— В Африке, может, и знают, — грустно согласился с ним Лазарев. — А она знать меня не хочет…
— Она?! О ком ты? Кто эта таинственная «она»?!
Профессор молчал.
— Кажется, я начинаю догадываться… — медленно сказал Гошка. — Верка твоя кудреватая… О ней опять речь? Ты что, ее нашел?
— Если бы… — вздохнул Игорь. — Если бы нашел… Она потерялась так давно и прочно, что вряд ли отыщется когда-нибудь. Я обидел ее тогда… Сам виноват во всем…
— Ну и тупизм! — сказал Сазонов. — Вот парадокс разных психологии. Я одному мужику навтыкал по сопатке — так он сам мне после этого звонит и вежливо приглашает на симпозиум. А со многих женщин я пылинки сдувал — и они в ответ стервозно поворачивались ко мне задницами. Впрочем, видимо, тут объяснение достаточно простое — в этом кроется принципиальная разница между мужской и женской психологией. Вот Шурка, например… Я ей звоню и рассказываю о своих болях в желудке. А она мне… Нет, ты даже не представляешь, Гор, что мне эта сибирская язва ответила!
— А что? — Игорь действительно не представлял этого.
— Она взялась в ответ пересказывать мне историю знаменитой бабы Клавы!
Лазарев порылся в памяти. Никакой бабы Клавы обнаружить там не удалось, как он ни старался.
— Не помнишь, что ли? — правильно расценил его задумчивое молчание друг-приятель. — Ну как же? Это ведь знаменитая бабка. У нее рак нашли, выписали из больницы и отправили умирать. Лежит баба Клава дома и ждет, когда за ней придет глазастая с косой, а тут внучка вдруг рожает близнецов. Двух здоровых пацанят зараз. Дочка слезно взмолилась: «Мама, помоги!» Ну, встала баба Клава… Стирает, кипятит, детей качает, пока внучка отсыпается… На балконе за коляской следит, чтобы дети ненароком не выпали, пеленки гладит… В общем, дел хватает. Незаметно подросли мальчишки, в первый класс пошли… «Ну, вот теперь, — думает баба Клава, — пора бы и мне к доктору наведаться». Бодро притопала в свою родную районку. Онколог как ее увидела, так побледнела и медленно стала сползать со стула. «Клавдия Степановна, — шепчет, — неужели это вы?… А мы думали…»
— Настоящие диагнозы ставят только патологоанатомы, — цинично проскрипел профессор. — Остальное — мура. Ну, мы можем разрезать человека и заглянуть внутрь. Но на большее мы не способны! Хотя вся остальная медицина может еще меньше, чем мы.
— Ну, если мы такие дураки, то больные и вовсе идиоты! — парировал Сазонов. — Говорят ведь, заставь дурака Богу молиться — он лоб расшибет. Одной бабе с токсическим отравлением врач посоветовал пить как можно больше жидкости, чтобы с мочой выходили вредные вещества. Она взяла и выпила сто двадцать литров. И умерла — сердце не выдержало. Перестаралась. Или вот тебе пример медвежьей услуги. В санатории старичок лечился от ревматизма. Залезал в бочку с серной водой и там сидел. Потом рассказывает другому лечащемуся там же старику: «Я вот в бочке сижу с серной водой — и так хорошо! А у тебя что?» — «Сердце». — «Слушай, а попробуй моим методом полечиться! Очень мне помогает, и тебе, думаю, поможет!» Добра он хотел, но только не знал, что на сердце серная вода обратным образом действует… Второй старик послушался совета и полез в ту же бочку. И из нее уже не вылез…
— Напиши книгу «Записки уролога», — мрачно посоветовал Лазарев. — Пойдешь дорогой Булгакова.
— У меня есть своя дорога! — неожиданно оскорбился друг-приятель.
Он имел в виду своих незабвенных импотентов.
Глава 16
После демобилизации Ситников устроил свою жизнь весьма удачно. Правда, не сразу.
В порт он не пошел — родители отговорили. Сказали, что это глупости, ездить далеко, а вода — она и есть вода. Сначала Дмитрий мыкался электриком в ЖЭКе. Конечно, с жильцов, в основном безропотных и приученных к определенным налогам и сборам, как к некоему министерству, можно было сдирать довольно приличные суммы. Однако неожиданно выяснилось, что совесть — понятие невыдуманное и живет она по соседству с сердцем, которое тоже порой начинает тревожиться и бормотать нечто невразумительно-навязчивое, что-то такое насчет других людей… И Дмитрий стал робеть перед этим назойливым шепотом.
Но потом стали несмело появляться, проклевываться, как весной из-под земли одуванчики, новые русские. Они бодро поднимали буйны головы и во всеуслышание заявляли о своих правах. И Ситников устроился охранником к одному такому свеженькому, едва начинающемуся господину. Дебютирующий бизнесмен был до того горд собой, своими делами и возможностями, что поначалу распространял эту свою радость и ликование на ближнее окружение. Особенно дебютант привязался почему-то к Дмитрию.
— Димон, — ласково ворковал он, — я еще горы переверну… Таких делов наворочаю — народ содрогнется от восторга! А ты уж меня сбереги для потомков.
Потомки пока лишь планировались, так как бизнесмен женат не был.
Толстолицый и поджарый, напоминающий Ситникову фонарь на столбе, бизнесмен любил пофилософствовать. Например, о своих возможных детях.
— Я одно время задавался вопросом: может ли у меня быть ребенок? Конечно, несерьезно, но вдруг? А потом, когда узнал, сколько ему лет, кого я подозревал, то понял, что нет, этот явно не мой. Его в таком случае надо было вынашивать три года. Ну и другие тоже потихоньку отпали.
Дмитрий отозвался спокойно и деловито:
— Ну, понятно! Накуролесить мы все умеем…
Хозяин довольно заржал. Он не подозревал, насколько его презирал и ненавидел личный охранник. Но понемногу у него стала прорезаться, с болью, как постоянный зуб, неприязнь к этому молодому человеку, утомлявшему бизнесмена своей безукоризненной вежливостью, сквозь которую явно сквозило ловко припрятанное издевательство.
— Почему все твердят, что я жадный?! — порой по-детски простодушно жаловался на жизнь и на людей хозяин. — Я просто экономный! Разве это так плохо?!
В нем было что-то заискивающее, обиженное и злобное.
Глядя на него, мордатенького и румяного, Дмитрий нередко вспоминал старый советский фильм «Марья-искусница», где подлый водяной без всякой чести и совести порой ныл и выклянчивал:
— Помоги мне, кривда-матушка!
И в эти минуты делал такой жест — приподняв обе руки, выставлял из кулака вверх мизинец и указательный палец и ими пару раз двигал. После чего кривда-матушка творила свое черное, грязное дело: отводила людям глаза и всех морочила.
Вот она — суть распальцовки!.. Уже тогда, в те далекие времена…
