– Бедная, бедная моя Дуняша! Я писал тебе и думал, что письмо уже дошло, но не тут-то было – мамаша перехватила его! Это я виноват. Нужно было съездить в город и отправить его с почты, а я отдал его в руки нашему почтальону, мамашиному знакомому.
– Я не поняла, она что, твое письмо перехватила? – изумленно спросила я, и Варфик кивнул:
– Ага, я потом нашел его у нее – в нижнем ящике комода.
– А ты бабушку с дедом видел? – вдруг опомнилась я.
– Нет еще. Мне надо скоро идти, предков в объятия заключить и на поезд успеть.
– А когда поезд? – испуганно спросила я.
– Через два с половиной часа.
– У нас совсем нет времени! – ужаснулась я и снова затараторила: – Ты мне из армии пиши, я тебя обязательно дождусь, – а он уверял меня, что, как только вернется, сразу женится на мне – плевать он хотел на Хатшепсут, и мало ли что его родители наобещали ее родителям – это их дело!
За разговорами, за горячими, многочисленными торжественными признаниями, обещаниями и клятвами, которые сводились к одному и тому же – к заверению в вечной любви и верности, время шло себе и шло, безучастное и абсолютно равнодушное к нам, и дошло, наконец, до того, что нам с Варфиком нужно было немедленно оторваться друг от друга и плыть отныне каждому в своем направлении.
Принц поцеловал меня на прощание. И поцелуй этот был похож на тот – самый первый. Все внутри меня, как и тогда, на море, перевернулось, будто с ног на голову встало, мысли утончились и, превратившись в туманную дымку, заполнили мозг, голова закружилась, тело приятно обмякло, и все невзгоды и печали (даже то, что мы расстаемся с Варфиком на два года) были забыты в это мгновение.
– До свидания, Дуняша, мне пора, – промолвил он и собрался уходить.
– Ты сейчас куда?
– На Рогожский рынок.
– Я с тобой! – воскликнула я и вылетела вместе с Варфиком прямо в домашних туфлях.
Мы мчались по городу, как мне казалось, со скоростью света – перед глазами мелькали витрины, вереницы машин, хилые, слабые, болезненные деревья, высаженные на пятачках земли среди заасфальтированного города, люди, много людей – они толкались, злились, крича нам вслед: «Ненормальные!», «Смотреть надо!» или «Как танки прут!». Но мы не останавливались до тех пор, пока я не наткнулась на важного упитанного гражданина с усами и портфелем, который он не выпускал из рук, сидевшего посреди улицы на табурете; одна нога его исчезла в узенькой белой будке, в которой с трудом поместилось бы два человека, снизу доверху заставленной склянками из-под пенициллина самых разных цветов и оттенков – от белого до черного.
– Это краски для подкрашивания ободранных носков и пяток, – пояснил Варфик.
Чего только не было в этой микроскопической обувной лавке! И вакса, и войлочные стельки, и образцы всевозможных набоек и наклеек, и каблуки, которые напомнили мне почему-то чьи-то вывалившиеся изо рта гигантские зубы, и металлические подковки для обуви, и щетки...
– Дедушка, здравствуй! – крикнул Варфик, когда важный гражданин с усами и портфелем в руке медленно поднялся с табурета и побрел на рынок.
Из будки вылез худенький загорелый старикашка.
– У! Варфик! – радостно воскликнул он. За его спиной появилась тучная женщина, очень похожая на Арсена. Она вытолкнула наружу старика, всплеснула руками, и все они оживленно и громко заговорили на родном новоассирийском языке. Я поняла лишь одно – что тучная женщина лет семидесяти и худой загорелый старик приходятся Варфику бабушкой и дедом, к которым он заскочил проездом из Питера, дабы заключить их в объятия перед службой в армии.
– Дуняша, познакомься, это мои бабушка с дедушкой, а это – моя подруга Дуняша, – представил нас Варфик друг другу, и тут в незнакомой речи я отчетливо разобрала имена «Аза» и «Арсен». «Они, наверное, говорят, что Арсен с Азой недовольны нашей с Варфиком дружбой и что до добра это не доведет», – догадалась я, и хотя потом, когда мы ехали на вокзал, мой возлюбленный убеждал меня, что я все не так поняла, я не изменила своего мнения.
Успели на поезд чудом – еще минута, и мы бы опоздали. Варфик показал билет проводнице, торопливо чмокнул меня в щеку, крикнул:
– Пиши мне! – и скрылся в вагоне.
Я разглядела его силуэт сквозь грязное мутное стекло купе, я долго стояла на перроне, я видела, как состав покачнулся, как-то встрепенулся весь и медленно поплыл прочь – далеко-далеко, туда, где ноги ласкает теплый, почти белый песок, где зеленоватые волны с пенистыми гребешками змейкой стелятся вдоль берега, где фантастически яркое солнце заливает своими тягучими лучами лазурный небосклон... Где я целый месяц была счастлива, думая, что это еще не настоящее счастье – это только увертюра к веселому спектаклю моей райской жизни. Что само-то счастье только впереди! Но вдруг внезапно, неожиданно быстро, непредвиденно оно оборвалось, когда я была совершенно не готова к этому, не ждала от судьбы-злодейки такого вот поворота!
Я пришла домой в тот вечер вся в расстроенных чувствах, плакала даже ночью в подушку, когда мама со счастливой улыбкой на устах видела уж сто первый сон. У нее, кажется, сегодня был удачный день.
Как я узнала в дальнейшем, на выставке она встретилась с первой своей любовью – Юрием Макашовым, который спустя годы снова признался ей в любви (он, оказывается, до сих пор питал к ней сильное сердечное чувство и так ни разу и не был женат). Повидалась она также со своей сестрой Лидой, которую не видела несколько месяцев из-за глупой какой-то обиды с ее стороны. Лида ходила по залам вместе с необычайно толстенной бабищей в черном балдахине, с помощью которого та пыталась скрыть предательски вылезающие отовсюду жировые отложения. Женщина эта оказалась Мартой из Таллина, из-за которой шестнадцать лет назад и Юре Макашову, и нам с родительницей пришлось покинуть теткину квартиру. Марта была одинока – ей так и не удалось выйти замуж (вероятно, по причине слишком большого к этому стремления), и она все так же, как и шестнадцать лет назад, строила глазки всем подряд, хихикала и кокетливо подергивала своими плечами-подушками (точнее, это она думала, что подергивание плечами, хихиканье и подмигивание – все это очень мило, все это привлекает представителей противоположного пола, хотя на самом деле мужчины воспринимали ее подергивания и подмигивания, как нервный тик после сильного и недавно перенесенного шока, а беспричинные смешки – за недостаток ума, как печальное последствие того самого перенесенного шока).
Далее события разворачивались с невероятной быстротой.
Юрий Макашов, дабы во второй раз не потерять навеки свою вечную любовь, через неделю потащил маму в ЗАГС и, дав начальнику взятку, попросил расписать их не через месяц, а хотя бы через десять дней.
Одновременно с бракосочетанием родительницы моей произошло еще одно немаловажное событие, которое поломало всю мою судьбу. Именно теперь власти прониклись к нам чувством сострадания и вошли в положение одинокой матери моей (которая сейчас была не так уж и одинока). Они поняли наконец, насколько нерационально тратить на дорогу по два с половиной часа, чтобы утром вовремя оказаться на работе. Как ужасно приезжать домой, пользуясь общественным транспортом в час пик, без единой пуговицы на пальто или плаще, и уж совсем аморально – на платье (в зависимости от времени года). Короче говоря, нам дали ордер на новую квартиру, поближе к той самой крупной строительной организации, где моя мама самым примерным образом служила секретарем-референтом и откуда она вскоре уволилась – вскоре после свадьбы, но квартиру, однако ж, получить мы успели.
