С того дождливого, хмурого утра середины июня девочка стала видеться с отцом раз в семь дней. По приезде из лагеря каждую неделю они встречались с ним в метро и шли в кино или музей. Потом сидели часок-другой в каком-нибудь кафе. Затем Владимир Иванович приглашал её к себе, и они ели чебуреки или пельмени, собственноручно им приготовленные (годы учёбы в кулинарном техникуме не пропали даром!), пили чай с её любимыми трюфелями. К вечеру Гаврилов, посадив Аврору в вагон, ещё долго махал ушедшему поезду, стоя на перроне...
Мать хоть и была с ней строга, но всё же и вникала в её жизнь – помогала решать задачки по математике (и неважно, что за их решение Аврора получала на следующий день законную пару), регулярно проверяла дневник, изредка ходила с дочерью на прогулку, по магазинам и даже в театр.
Кстати, о театре...
Владимир Иванович был неравнодушен к балету и вовсе не из-за любви к прекрасному – причина крылась в ином. Он, прихватив с собой армейский бинокль старшего брата (Антона), который привёз его с войны в качестве трофея, занимал своё место и, усевшись поудобнее, настраивал оптический прибор, дабы видеть как на ладони все прелести балерин.
– Ах! Какие ножки! И как задирает высоко! – поражался он.
А тут ещё ему несказанно повезло – он познакомился с билетёршей Большого театра. И для Гаврилова началась сладкая жизнь. Теперь он каждую неделю таскался в Большой с армейским биноклем брата.
– Какая красота! Какое блаженство! – выкрикивал он, выходя после спектакля на воздух, одухотворённый, с особым блеском в глазах, который бывает у людей, которые только что соприкоснулись с чем-то великим, нетленным и настоящим. Но однажды Владимиру Ивановичу стало вдруг стыдно за то, что он, как последний эгоист, получает наслаждение в одиночестве, и тем же вечером истовый театрал принял решение пригласить в Большой свою бывшую жену с Авриком.
Выпросив у Татьяны (билетёрши) три билета на галёрку, он позвонил Зинаиде Матвеевне:
– Зинульчик! – прокричал он в трубку, вне себя от радости. – Я урвал три билета в Большой, на «Лебединое озеро»! На эту субботу! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Так что собирайтесь! – оплёвывал он стёкла телефонной будки.
– Как это? – опешил Зинульчик. Женщине казалось невозможным и даже аморальным идти в театр (пусть даже Большой) с бывшим мужем, да ещё в присутствии Авроры. – Что ребёнок-то подумает? Что мы с тобой снова сойтись хотим? – тупо спросила она и раздула от негодования свои и без того пухлые щёки – лицо её в этот момент стало ещё больше похоже на грушу.
– Зин! Ты что, дура, что ль, самая последняя? – взорвался Гаврилов. – Да я за этими билетами всю ночь стоял! Да я, чтоб их получить, червонец переплатил! За каждый! – добавил он для пущей убедительности. – Это ж Чайковский! Это ж шедевр! Не хочешь идти, пойдём вдвоём с Авриком! А ты, Зинька, тёмная, недалёкая женщина! Жить в Москве (Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук) и ни разу не побывать в Большом театре! Позор! – пристыдил он бывшую жену.
– Ну, ладно, пойду, пойду! – сдалась она, то ли оттого, что ей действительно стало за себя стыдно, то ли потому, что хотела лишний раз увидеться с мужчиной всей своей жизни.
В субботу Владимир Иванович нёсся с невероятной скоростью от метро к театру, таща за собой счастливую Аврору и бубнящую что-то себе под нос Зинаиду Матвеевну.
– Ну что, что, что? Чем ты снова недовольна? – остановившись посреди площади, взорвался он.
– Чо так быстро-то?! Куда спешить-то? Мы ж не успеваем за тобой!
– Мамочка, папочка, только не ругайтесь! – взмолилась Аврора.
– А чо нам теперь ругаться-то, доча? Мы ж в разводе! – сказала Зинаида Матвеевна, стараясь придать голосу как можно больше равнодушия и безразличия. Аврора из этого сделала только один вывод: люди в браке непременно должны браниться, скандалить и грызться, одним словом, жить как кошка с собакой, а при разводе между ними вдруг возникают, откуда ни возьмись, дружеские, тёплые, добрые отношения.
– Без пятнадцати семь! Куда спешить! Тёмная ты, недалёкая женщина, Зинька! В буфет зайти нужно? Нужно. Раздеться нужно? Нужно! А в гардеробе знаешь, какие очереди?
– Гражданин! Не будет лишнего билетика? – К Гаврилову подскочил мужчина лет сорока в чёрном пальто с песцовым воротником и пышным букетом роз.
– Нет у меня никаких билетиков! Отвяжись! – рявкнул Владимир Иванович и, схватив своих «дам» под руки, помчался к входу.
В раздевалке, сняв пальто, Гаврилов долго извлекал из его карманов газетные свёртки и распихивал их за костюмную подкладку.
– Владимир! Что ты делаешь? – полюбопытствовала Зинаида Матвеевна.
– Что надо, то и делаю! – буркнул бывший муж, сосредоточенно ощупывая верхнюю одежду – не осталось ли чего. – В буфет опоздали, как я и говорил! Ух, Зинька!
И стоило только им занять свои места в первом ряду балкона, как мягко погас свет и заиграла музыка.
Аврора сидела, как к стулу приклеенная – она обомлела и, раскрыв рот от красоты декораций, музыки, костюмов, торжественного великолепия самого театра, то краснела, то бледнела, то на глаза её наворачивались слёзы. Ничего подобного в своей жизни она ещё не видела!
Зинаида Матвеевна, несмотря на «тёмность и недалёкость», в которой её периодически упрекал Гаврилов, тоже увлеклась, глядя на сцену.
Владимир Иванович сидел, как на шарнирах – во-первых, ему сегодня пришлось пойти без армейского бинокля брата, из-за чего вечер можно было считать практически загубленным, а во-вторых, он очень хотел есть...
Гаврилов, воровато оглядевшись по сторонам, наконец рискнул вытащить из-под подкладки пиджака самый большой и увесистый свёрток. Нетерпеливо развернув его, Владимир Иванович добрался до сути – бутылки пшеничной водки. Заядлый театрал улыбнулся ей и, поставив на пол, в проходе, принялся распаковывать следующий.
Положив на коленки толстый том Шекспира академического издания, который в данный момент выполнял функцию стола, Гаврилов разложил на нём аппетитные кусочки слабосолёной тихоокеанской сельди, сдобренной сверху хрустящими колечками репчатого лука, четыре куска чёрного хлеба, три маленьких (в пупырышках) солёных огурца. Пара варёных картофелин дополняла натюрморт.
Владимир Иванович извлёк из внутреннего кармана гранёную стопку, нагнулся к бутылке, налил, крякнул и с удовольствием выпил.
– Б-р-р-р, – поморщился он и захрустел солёным огурцом. – Шедевриально! Аврик, не хочешь селёдки?
– Не-а, – отмахнулась дочь, наблюдая с восхищением, затаив дыхание, за волшебными руками балерины – нет, то были не человеческие руки, то были настоящие крылья лебедя – трепетные, дрожащие... А порой Авроре казалось, что это и не крылья вовсе были, а две птицы...
– Вовк! Ты чо делаешь-то? – довольно громко прошептала Зинаида Матвеевна, которая сидела через одно место от него, за Авророй, и боковым зрением заметила, как Гаврилов нагибается, что-то с пола подымает, затем до неё донеслось его чавканье и хруст, которые театрал тщетно пытался скрыть.
