Вот кого уж действительно любила эта «наидостойнейшая» женщина – так это своего единственного семнадцатилетнего сына Митеньку, который похож с отцом, как две капли воды – та же стать, те же трясущиеся в недовольстве щёки... Только прыщав он еще в отличие от своего батюшки, но ничего – это возрастное. Замечу, что Дмитрий Савельевич уже вовсю испытывал настоящий мужской интерес к слабому полу, только вот слабый пол ответного интереса к нему не чувствовал – то ли из-за прыщей, то ли из-за матушки, которая всем в городе уши просверлила, что для своего Митеньки она подыщет достойную девицу с капиталом.
Однако вернёмся в холл, к нашей героине, а то ещё чего доброго Светлана Тимофеевна проделает дырки в Анфисиных серьгах с изумрудами своим испепеляющим взглядом.
– Надолго ль к нам? – спросила Коловратова гостью и расплылась в улыбке, отчего её нижняя челюсть ещё больше выдвинулась вперёд. Распекаева в ответ улыбнулась своею фирменной, очаровывающей улыбкой и снова затянула песнь о суматошной столичной жизни, о бетонных, душащих её стенах – одним словом, о том, что приехала она в великолепный, поистине волшебный город N исключительно по причине заевшей её московской суеты. Надо заметить, что в речи нашей героини то и дело сквозила наглая, неприкрытая лесть, которую, несмотря на весь свой рационализм, прямолинейность и отсутствие детской наивности, госпожа Коловратова приняла за чистую монету. В душе градоначальницы на мгновение даже зависть к длинным серьгам с лучшими уральскими изумрудами и мраморной коже собеседницы приутихла, но вспыхнула тут же подобно тлеющему костру при порыве сильного ветра, в роли которого выступила оголенная чуть ниже талии прекрасная Анфисина спина, когда та нагнулась поправить съехавшую перемычку на туфельке. Наша героиня моментально уловила недоброжелательный, полный негодования взгляд и разгоревшееся чувство досады на лице Светланы Тимофеевны, вызванное роскошной, слишком уж открытой её спиной, и тут же исправила ситуацию:
– Ой, и не говорите! – воскликнула она тем тоном, который, несомненно, был рассчитан на сочувствие хозяйки особняка. – Материала не хватило, чтоб спину прикрыть! Вот так и живу! Всё ради сестры, всё для неё – я ж ведь Люсе вместо матери! Выпросила она два метра себе на топик. Сами посудите, могла ли я отказать сиротке? Уж лучше, думаю, буду с голой спиной ходить, чем единственную родную душу обделю в такой малости, как два метра какой-то тряпки! – и на глазах у неё выступили слёзы.
– Ах, бедняжка! Сиротинушка! Такая молодая, а уж о сестре заботитесь! – Коловратова всхлипнула, хрюкнула несколько неприлично и, вытянув из того места, где по идее должна быть соблазнительная складка груди, бесконечно длинный носовой платок не первой свежести, высморкалась в него от души – трубно, с удовольствием. И в секунду все страхи и переживания по поводу того, что эта столичная штучка отобьет у неё всех верных поклонников и воздыхателей, улетучились, растворившись в заряженном праздником воздухе по поводу четырёхсотлетия основания города. – Идёмте, идёмте, я вас со всеми познакомлю! – и Светлана Тимофеевна, проникнувшись к нашей героине тем чувством, которое напоминало её трепетное отношение к единственному, обожаемому сыну Митеньке, схватила Фису за руку и поволокла в залу.
Тут зеркальный паркет уже топтало великое множество самых что ни на есть разнообразных пар обуви – туфель, босоножек, топорных лодочек, грубых башмаков, лаковых ботинок, подпрыгивали в нетерпении даже одни кеды; переминалась, пружинисто отрываясь от пола, пара кроссовок.
– Ах, голубушка, все эти люди не так интересны, как может показаться со стороны человеку, так сказать, с незамыленным глазом, не испорченному предвзятыми идеями и отсталыми захолустными порядками. Хотя бы взгляните на Иосифа Борисыча! Да вон он у колонны топчется – маленький, худой, с горбатым носом, в своём единственном чёрном костюме!
– У той, что слева от окна?
– Ну да, ну да! Наш ювелир, миллионщик, а строит из себя такого голяка! Вон его жена – стоит, задницу свою выставила! Ещё та жучка! А знаете, какая у этих двоих фамилия?
– Нет, откуда ж? – удивилась Распекаева.
– Форшмаки! – прошипела ей на ухо Коловратова и залилась беззвучным хохотом, отчего тело её затряслось самым неприятным образом. – Скажите, скажите, голубушка, ну можно ль жить с такой фамилией?! – прыская, спросила она. – Это ж не фамилия, а одно сплошное кушанье из рубленой селёдки! Охо-хо-ха-ха! Давайте выпьем, милочка! – и Светлана Тимофеевна потащила Анфису к столу, который тянулся по всей зале в виде литеры «П». – Ну, за встречу под столом! – выкрикнула градоначальница и, хлопнув рюмку водки, потянулась за второй. – Пошли, я тебя с ними познакомлю, – через несколько секунд Анфиса стояла рядом с Форшмаками, утвердительно кивая головой в знак полного согласия с высокопарной, касающейся её речью, сыплющейся из уст Коловратовой подобно булыжникам в бездну – на самом же деле Анфиса с большим любопытством разглядывала эту странную пару.
Иосиф Борисович Форшмак, как было сказано выше, являлся в городе N человеком весьма влиятельным и уважаемым, особенно после того, как выиграл в конкурсе на лучшее название отеля и получил возможность скупать за копейки золото у местного населения в своём ломбардике, выписывая липовые квитанции. Как только он узнал о появлении в их городе некой особы из Москвы, что прибыла в N, несомненно, с проверкой, в богатом воображении господина Форшмака непрестанно крутились довольно реалистичные картинки его недалёкого будущего: вот взвешивают на электронных весах скупленное за копейки золотишко, вот просматривают подложные бухгалтерские бумажки, а вот и он сам – идёт по этапу в сбитых башмаках в Сибирь, рубить лес до конца своих дней...
На вид ему можно было дать лет семьдесят, хотя на самом деле он был значительно моложе. Худенький, с горбатым носом, как точно заметила Светлана Тимофеевна, плешивый, однако судя по его пышным, необычайно буйно растущим кудрявым бакенбардам, можно предположить, что в молодости Иосиф Борисович обладал весьма завидной шевелюрой. И на нём действительно (как метко вывела градоначальница) был единственный выходной костюм чёрного цвета, в котором он когда-то, давным-давно, словно в другой жизни, женился и, вообще, похоже, что он в нём родился на свет и в нём же будет похоронен. Двигался Иосиф Борисович с большой осторожностью, боясь испачкать брюки или за что-нибудь зацепиться пиджаком. Но что ещё можно сказать о Форшмаке, помимо его уникального костюма? Да, пожалуй, то, что человек этот был явно не смелого десятка, жизненный девиз его – я ничего не знаю, моя хата с краю, и еще то, что он чрезвычайно прижимистый, если не сказать, жадный и при всём этом невероятно любопытный.
В то время как он любезно расшаркивался перед Анфисой и Светланой Тимофеевной, его жена Белла Львовна Форшмак, которой не так давно исполнилось сорок пять лет и которая, как и её супруг, выглядела намного старше своего возраста, уплетала, стоя за столом, салат оливье, воровато оглядываясь по сторонам. Это была дородная женщина с задом, похожим на чемодан, при взгляде на который всегда возникало ощущение, что на сомнительной талии, под широким свитером есть таинственная ручка, которую стоит только дёрнуть и потянуть вниз, как чемодан откроется, и из него полетят скопленные за всю жизнь прижимистыми супругами бриллианты, сапфиры, изумруды, рубины, жемчуга... Ноги госпожи Форшмак напоминали букву, с которой начинается то похабное слово, коим исписано больше половины заборов в городе N, волосы ее, как у мужа, некогда густые, чрезвычайно поредели, повыпадали к сорока пяти годам. Ещё у Беллы Львовны был огромный зоб, какой встречается у некоторых птиц, насекомых и моллюсков, где накапливается и предварительно обрабатывается пища. Вообще лицо Беллы Львовны очень напоминало совиное, наверное, из-за крючковатого носа и круглых глаз, кажущихся огромными по причине постоянно сидящих на переносице плюсовых очков.
