Он уже давно грязно домогался Подлипкину – в то время как её хозяйка лихо выигрывала одну за другой партии в лото, Николай Васильевич лбом постучал в дверь самого крайнего номера у туалета. Люся увлечённо смотрела очередную серию, вновь посвящённую подготовке побега Хуана с Кончитой, плакала – сладко так, от души... Услышав стук, она недовольно фыркнула, но всё же решила отпереть дверь, подумав, что Клара Тихоновна снова ей цыплёнка принесла или ещё чего-нибудь перекусить. Каково же было удивление Анфисиной помощницы, когда вместо Клары Тихоновны с аппетитной золотистой жареной курицей в руках она увидела существо, представляющее собой нечто среднее между человеком и огромным раскормленным боровом в форме. Оно стояло на четвереньках и издавало невнятные, гортанные и характерные для вышеупомянутого парнокопытного животного звуки.
– Дрищщщенко! – смачно и разбрызгивая слюну, представился он.
– Идите отсюда! Вон! В-вон! – правая Люсина щека задёргалась в нервном тике, глаз невольно часто замигал, словно сигнальный огонь маяка.
Подлипкина, конечно, перепугалась, но поначалу её выводило из себя и раздражало то, что ей мешают смотреть любимый сериал, что она упустит ту путеводную ниточку сюжета, который должен привести её к счастливому концу. Но это, как поняла она, было лишь начало – так сказать цветочки – грибочки с ягодками ждали её впереди.
Николай Иванович, казалось, и не слышал Люсиного «вон отсюда», как впрочем, и не видел её дёргающейся щеки – он, миновав порожек, вполз в комнату и забрался в ботинках на кровать любительницы мыльных опер. Не сразу, естественно, с четвёртой попытки, но это и не важно – важен сам факт его наглого и бесцеремонного вторжения.
– Мифическая! Одень свою прозрачную ночнушку! – взмолился он, сложив ноги по-турецки на Люсиной постели. Судя по всему, Ведрищенко принял Подлипкину за Анфису, которую увидел нынче утром, после чего вельми обеспокоился по поводу начавшейся белой горячки.
– Вон! Откуда пришёл, туда и иди! – осмелела Люся, однако и Николай Васильевич был не робкого десятка – он обнял девушку за нешуточную талию (хотя тут можно усомниться: была ли то талия или что другое, поскольку фигура Анфисиной компаньонки напоминала бревно поваленного, видавшего виды, многовекового дуба, и притянул к себе. – Ах, ты, гад, гад! Приставать вздумал! Не выйдет! Учёная уже!
– Что т-ты там всё супротивляешься? – промычал незваный гость и счёл нужным в этот момент, для размягчения сердца «мифической», облобызать её почтенных размеров плечо.
– Да что это вы об меня сопли-то вытираете! – взбесилась Люся и хлобыстнула блюстителя порядка энских дорог своей тяжёлой рукой по пурпурной щеке – так, что на ней остался след от пятерни девицы и небольшое вздутие, а сам блюститель несколько даже протрезвел от сего зубодробительного удара.
– У-у-у, какая строптивая! – отчего-то радостно воскликнул он. – Укрощ-щу! – пригрозил он и беспомощно рыгнул.
– Я тебе сейчас укрощу! И не таких видали! Один уже укротил – подарил пузырёк каких-то вонючих духов, которые, между прочим, «Маде ин Франсе» назывались, обманным путём заманил меня на сеновал, я отяжелела, а он сгинул – ищи ветра в поле! Все вы мужики – обманщики коварные, никому верить нельзя! Это только в кино хороший конец бывает! А ну пшёл вон!
– Неправда! – колотя себя в грудь кулаком, взревел Ведрищенко – его вывели из себя вышеприведённые слова Люси, – Сучка не захочет – кобель не вскочит! – прогремел он.
После долгих пререканий и жестоких схваток на Люсиной постели, после очередной крепкой пощёчины с её стороны, Николай Васильевич буквально озверел. Он, собрав все свои силы, повалил Анфисину компаньонку на спину – так, что она стала похожа на огромную, беспомощную, перевёрнутую черепаху, и придавил её всем весом своего грузного, оплывшего жиром тела.
Подлипкина дрыгала ногами и руками что было сил, кусалась, пыталась даже царапаться коротко подстриженными, квадратными ногтями, кричала на всю гостиницу, будто её резали, но Клара Тихоновна уже давно ушла домой – тут кричи не кричи, всё равно никто на помощь не придёт. Барахтались они на койке в жестокой схватке минут пятнадцать – ржавые пружины жалостливо скрипели, подушка отлетела в угол у окна, одеяло, распластавшись, выстелилось у кровати вместо ковра. И возня эта продолжалась бы неизвестно сколько, если б Люся случайно не задела головой тяжёлый железный поднос, на котором три часа назад хозяйка «Энских чертогов» принесла ей цыплёнка табака и стакан вчерашнего чая, жёлтого цвета, без лимона, с сахаром вприкуску. Тут она быстро сориентировалась и, с трудом вытащив свою правую руку из-под Николая Васильевича, цепко ухватилась за поднос, после чего изо всей силы и с нескрываемым удовольствием огрела начальника ГАИ по его мало чего соображающей голове. И в этот момент произошло нечто невообразимое – Люся несколько минут вообще ничего не могла понять. На всю комнату сначала раздался треск, лязг, будто сломалось что-то или лопнуло, потом невероятный грохот, за чем последовало короткое падение и резкая боль в спине...
Она оказалась на полу. На ней без чувств, весь какой-то ватный лежал Ведрищенко с закрытыми глазами, а над ним зияли прорванные ржавые пружины допотопной койки.
– Бат-тюшки! Я его убила! Грех-то к-какой! – заикаясь, ужаснулась Люся и, приложив нечеловеческие усилия, умудрилась высвободиться из западни.
Она стояла и тупо смотрела на бесчувственного Николая Васильевича, который сполна поплатился за своё некорректное, бестактное, да что там говорить – безобразное поведение по отношению к целомудренной девушке и для которого в полной мере подтвердилась его же грубая поговорка, не зная, что ей делать с бесформенным телом.
Как раз в эту самую минуту Анфиса, «хромая на один каблук», приблизилась к Люсиной двери и распахнула её, дабы узнать, всё ли в порядке с её новенькой серебристой машиной.
– Что тут происходит? – в недоумении глядя на погром в номере компаньонки и на откляченный зад в серых форменных брюках, горой возвышающийся из прорванных ржавых пружин, спросила она.
– Я его, его, его... – щека Подлипкиной лихорадочно дёргалась – она не могла больше произнести ни слова.
– Что? Что? Что! – разозлилась Анфиса и затрясла её за плечи.
– Его! Тюк! Тюк! Подно-о-осом! – и компаньонка заревела белугой.
– И что ты никогда ничего толком сказать не можешь! Вечно идиотничаешь! – рассердилась Анфиса. – Это Ведрищенко? – присматриваясь к бесформенному телу, напоминающему мешок с... Однако это совершенно неважно, что может находиться в сделанном из серой рогожи вместилище.
– Он, – коротко ответила Люся, боясь снова разозлить хозяйку своим заиканием.
– За что ты его подносом-то огрела? – спросила Распекаева, увидев рядом с «мешком», овальной формы блестящий поднос.
– Приставал! Висельник! Да, Анфис Григорьна, прямо в ботинках ко мне в кровать залез, плечо моё всё измусолил, потом завалил, охальник! Даже мой фильм не дал посмотреть, сволочь! Я так отбивалась! Так отбивалась! По щекам его лупила – ничего не помогало! Только поднос вот помог, – растерянно проговорила она. – А что с ним делать-то будем, Анфис Григорьна? – опешила Люся.
