– Любочка! Ты издеваешься надо мной?! – Я чуть не плакала. – Ты ведь сама говорила, что он в своих романах перевирает все исторические факты!
– Ох! Маш, а кто теперь знает, что там на самом деле-то происходило! Может, действительно все масонами были и наш Мнушкин прав!
– Но ты ведь еще вчера злилась, что все за него переписываешь и дураком его называла!
– Ой! Маш, да все вы тут особым умом не отличаетесь!
– Спасибо тебе, Любочка, за ласковое слово, за сводничество – за все спасибо! – вспылила я – мне стало ужасно обидно (первый раз в жизни! Я понимаю, что обижаться глупо, но сейчас я не могла не оскорбиться, потому что из данной ситуации я не почерпнула никаких выводов, которые пополнили бы мой жизненный опыт ) – неужели я достойна одного только Мнушкина? Неужели мы подходим друг другу – я и он, который старше меня на пятнадцать лет, с колючей бородавкой на носу?!
– Никакая я не сводница! Подумаешь, часок в хорошем ресторане посидишь! Это тебя ни к чему не обязывает! Небось скучно без мужика-то! – И Любочка лукаво захихикала. Все помешались на мужиках! Не живется спокойно!
– А с чего это ты взяла, что у меня нет никого? Я, между прочим, снова замуж собралась! – Я решила идти напролом.
– Да ладно тебе, Корытникова! Врать-то ты не умеешь! Бери свои книжки и иди к Мнушкину, а то он там заждался!
– До свидания, Любочка.
– Пока, пока, – ответила она, углубившись в монитор компьютера. Я не понимаю, почему мне не верят?! У меня что, на лбу крупными буквами написано: «РАЗВЕДЕНА И СОВЕРШЕННО ОДИНОКА»?
– Дайте сюда! Дайте! Дамам нельзя такие тяжести таскать! – И историк-романист выхватил у меня из рук связку книг. – Посидим в ресторации, выпьем вина, а потом я вас до дома провожу.
– Это совершенно излишне! – испугалась я.
– А как же вы дотащите этакую ношу? Нет, нет, даже не смейте переубеждать меня! – У г-на Мнушкина, видно, было отличное настроение, он бежал впереди меня с книгами и насвистывал себе под нос «Турецкий марш» Моцарта. – Тут неподалеку есть одно премилое местечко! Уверяю вас! Именно туда мы и отправимся! – с восторгом прокричал он и запел на весь коридор: – Турлю-лю-ля-Ля, турлю-лю-ля-Ля, турлю-лю-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ! ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-а, ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-а, ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-а – ля-ля-ля... ТАР-ПАРА! ТАР-ПАРА! РА-РА-РА-РА-РА! ТАР-ПАРА!!! ТАР-ПАРА-ра-ра-ра-ра-ра-лям-пам-пам-па-пам-пам-м-м-м!..
Перед выходом он наконец замолчал, приложил два пальца к виску, подпрыгнул перед охранниками (они тоже сказали ему: «До свидания») и зацокал по тротуару.
Мы завернули за угол и вошли в так называемую ресторацию. Только данное «премилое местечко» даже с большой натяжкой нельзя было назвать рестораном, баром, кафе или забегаловкой. Это было нечто среднее между самой низкоразрядной закусочной и бесплатной столовой для нищих.
Стоило мне только войти туда, как я чуть было не задохнулась от едкого дыма дешевого табака. Тут курили папиросы еще хуже тех, которые мой бывший отчим покупал на оптовом рынке. А я-то, глупая, раньше думала, что на свете не существует сигарет паршивее и вонючее тех болгарских, к которым еще в молодости пристрастился Николай Иванович.
Пол в так называемой «ресторации» показался мне поначалу земляным, только присмотревшись, я увидела, что покрыт он тонкими черными резиновыми ковриками и кое-где действительно проглядывает земля.
– Присаживайтесь, разоблачайтесь пока, а я пойду закажу их фирменное блюдо! – суетился Маркел Маркелович, однако «разоблачиться» я не рискнула, потому как в «премилом местечке» было так же холодно, как и на улице.
Я уселась на почерневший от времени стул и хотела было упереться локтями в стол, но он оказался засаленным, весь в крошках и пепле... Посредине стояло нечто, что, вероятно, служило в этом заведении в качестве пепельницы – жестяная плоская крышка, которыми обычно закатывают трехлитровые банки.
По левую сторону от меня, у окна, сидели двое мужчин, пьяные настолько, что состояние их можно было определить как близкое к бессознательному – вот-вот и они вырубятся прямо за столом, но пока еще держатся, выясняя, кто кому из них первый нанес оскорбление, однако какого характера оскорбление было выдвинуто, оба они уже не помнили.
Господин Мнушкин, словно самолет в тумане, летел к столику, держа в двух руках по тарелке с «фирменным блюдом», которым оказались две синеватые сосиски с заветренным зеленым горошком.
– Сейчас хлеб принесу! – И он, лязгнув стальными набойками, помчался к стойке. Вернулся, в одной руке сжимая между пальцев горлышки двух бутылок, в другой – засохшие кусочки черного хлеба на бумажной тарелке. – Даме вино, – и он поставил передо мной бутыль самого дешевого портвейна «Анапа». – Мне водочку, – и, романист, подкинув верх поллитровку «Столичной», ловко поймал ее.
«Да он алкоголик! – подумалось мне. – Или у него от гонорара осталось так мало? В любом случае зачем брать спиртного в таком количестве и такого дрянного качества?!»
– Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя; где же кружка? – Мой собрат по перу с недоумением взглянул на стол и, сильно ударив себя ладонью по ляжке, возопил: – Бокалы! Забыл бокалы! – И снова умчался к стойке. Два друга по левую сторону утихомирились и безмятежно посапывали, уткнувшись в стол. – Теперь все! – радостно воскликнул Маркел Маркелович, поставив возле бутылок два пластиковых «бокала», снял с головы цилиндр и бережно положил его рядом с «пепельницей». – Выпьем за вашу книгу! За вдохновенье! – Он мастерски откупорил бутылки и с чувством продекламировал: – Кубок янтарный полон давно, пеной угарной блещет вино, – и, осушив стакан, спросил: – А вы, что вы не выпили?
– Я, Маркел Маркелович, вообще не пью.
– Как так? Это нехорошо! Дурно это, смею вам заметить! Писателю невозможно не пить! Стыдно даже! Писатель завсегда пить должен! А за вдохновение непременно надобно осушить бокал! За что другое оно, может, и излишне будет, но за вдохновение всенепременно! – настаивал он. И мне ничего не оставалось, как выпить эту отраву. «Ну ничего, постараюсь залпом, не дыша», – решила я, но не смогла – приблизив стакан к губам, я посмотрела на сомнительное его содержимое и вдруг увидела, как на дно медленно опускается дохлая здоровенная муха.
– Нет, я все-таки воздержусь, – и я поставила стакан на стол.
– Отчего же, позвольте узнать?
– Оттого, что там муха плавает! – не удержалась я.
– Экая важность! – легкомысленно проговорил Мнушкин. – А мы ее, негодницу, вот так! Вот так! – Романист полоскал алюминиевую вилку в портвейне «Анапа», пытаясь нанизать на нее дохлую муху. Два друга слева храпели на все заведение, распластавшись на столе. А мне тем временем вспомнился шикарный ресторан, куда полгода назад меня привез «лучший человек нашего времени», где по коврам бесшумно ходили официанты с кипенно-белыми полотенцами через локоть, где тихо и ненавязчиво звучала музыка, где не приходилось ждать два часа, пока принесут чашку кофе, а по взгляду, эффектному щелчку пальцев «человек» в мгновение ока уже стоял рядом и где не плавали мухи в портвейне! Эх, Любочка, Любочка! И зачем ты только склонила принять меня предложение Мнушкина?! «Подумаешь, часок в хорошем ресторане посидишь! Это тебя ни к чему не обязывает! Небось скучно без мужика-то!» – стояли в ушах слова редактора, и вдруг на меня такая злоба накатила, что я чуть было вслух не сказала: «Как бы хорошо сейчас купить в хозяйственном магазине хвойный освежитель воздуха, вернуться в редакцию и Любочке бы все глаза этим аэрозолем вытравить!» – От-т она! Марья Лексевна, я пронзил ее, глядите! – И Маркел Маркелович сунул мне под нос вилку с мухой. – Теперь можете пить спокойно, – заверил он меня.
