– Нет, я не буду!
– Ах, право же, что за женские капризы?! Впрочем, как вам будет угодно, а я еще, пожалуй, выпью. – И он опрокинул полстакана водки. – Над чем вы сейчас работаете? – спросил романист, но, не дожидаясь моего ответа, принялся витиевато и пространственно рассказывать, над чем работает он. Потом затронул извечный вопрос о смысле жизни, на который до сих пор ни у кого нет определенного и точного ответа, после чего заговорил о смысле своей собственной жизни, и уж совсем перестала я его понимать – потеряла, так сказать, нить повествования, когда Мнушкин завел речь о заранее определенном, особом предназначении его в этом мире, о роли провидения. – Лучший друг нам в жизни сей – вера в провиденье, – подкрепил он напыщенную и кудрявую речь свою строками баллады В.А. Жуковского «Светлана» и покосился на порцию моих нетронутых синеватых сосисок с заветренным зеленым горошком. – Что-то вы и не едите ничего!
– Спасибо, я сыта, Маркел Маркелович.
– Все капризы женские, причуды! Впрочем, не хотите, как хотите, – сказал он и хвать мою тарелку. – Вот ведь как думал! – воскликнул мой коллега и с горячностью продолжал: – Что хорошо-де мне одному и не нужен никто, по причине того, что я некую миссию на Земле выполняю – людям глаза раскрываю на историю, все как было пишу, без прикрас! А встретил вас – и все, так сказать, былое в отжившем сердце ожило, и время я вспомнил золотое, и сердцу так, знаете ли, легко стало! Я понял вдруг, как глубоко заблуждался, что только в одиночестве можно творить, не зная радостей семейной жизни! Марья Лексевна, Машенька, не откажите!.. Будьте моей женой! – бухнул Мнушкин и упал передо мной на одно колено.
– Маргинал Маргиналыч! – в ужасе прошептала я – я совершенно растерялась, так что забыла, как звучит настоящее имя Мнушкина. – Вы что, Маркел Маркелович! – поправилась я. – Немедленно встаньте!
– Не называйте меня Маркелом Маркеловичем! – закричал он на всю «ресторацию».
– Как же вас называть-то?! – опешила я.
– Маркешей!
– Хорошо, хорошо, только подымитесь, пожалуйста! – взмолилась я, и Мнушкин уселся на стул.
– А давайте выпьем за вас! Вот просто за вас! Чтоб вы, Машенька, никогда не болели и всегда были веселы и бодры! – Он налил себе; бутылка «Столичной» почти опустела, и я подумала, что нужно немедленно сматывать удочки – неизвестно, чем все это может закончиться.
– Маркеша, вы так интересно рассказываете, мне очень жаль, но...
– И никакая миссия не сравнится со счастливой семейной жизнью! Никакая! – кричал он, не обращая внимания на мои попытки как-то обосновать свой уход. «Нужно срочно что-то придумать!» – решила я и вдруг как заору:
– Я забыла! Забыла!
– Что такое, Машенька?
– Ой-ой-ой! Какая я балда! Все! Мне сейчас же надо домой! Я забыла выключить конфорку. Поставила воду для вареников и напрочь забыла! – Я стремительно вскочила со стула, схватила свои книги и направилась к выходу.
– Постойте, я провожу вас! Поверьте, я тысячу раз оставлял что-нибудь на плите, и ничего страшного не происходило! – Он вцепился в рукав моей шубы.
– Ах! Ну что вы такое говорите! Пустите меня! Там, наверное, вода давным-давно выкипела, кастрюля сгорела...
– Если так, то вам тем более торопиться незачем – вероятнее всего, там уж горит все давным-давно синим пламенем! Какой резон теперь спешить?! Поедемте-ка лучше ко мне!
– Да как вы можете такое говорить! – возмутилась я, войдя в образ погорелицы.
– Не умеете вы, Машенька, в ресторациях отдыхать, – заключил он и, выхватив у меня связку книг, ринулся вперед, цокая стальными набойками. Мужчины, что полчаса назад бурно спорили, кто кому из них первый нанес оскорбление и какого именно рода вообще было это оскорбление, сползли со стола и храпели на весь зал, лежа по разные стороны на двух составленных вплотную стульях.
Маркел Маркелович, предварительно спросив, куда ехать, выскочил на шоссе и перед каждой проезжающей машиной с готовностью не протягивал, а как бы выбрасывал руку, словно она у него без костей была. Однако мало кто из водителей рисковал остановиться у странного вида гражданина в цилиндре и черном пальто, напоминающем сюртук. Тем, кто все-таки, несмотря на чудной его внешний вид, отваживался и тормозил, Мнушкин сначала долго и нудно объяснял, куда ехать, а потом твердо и непоколебимо выкрикивал:
– Сто! И ни копейкой больше! – Естественно, что за такие деньги никто не довез бы меня до дома. Замечу, что за путь до редакции я отдала, не торгуясь, 300 рублей. Через десять минут романист повысил цену и выкрикивал: – Сто пятьдесят! И ни копейкой больше! – Но и за сто пятьдесят везти меня никто не пожелал, и тогда я вызвалась сама ловить машину. – Нет! Даме не к лицу с извозчиками торговаться! – противился собрат по перу, однако я довольно бесцеремонно встала впереди Мнушкина, загородив его собой.
Притормозила «шестерка» (это, пожалуй, единственная модель автомобиля, которую я могу выделить среди остальных, потому что Николай Иванович так и не смог отсудить свой «жигуленок» шестой модели при разводе, который подарил мамаше, когда та сдала на права. Когда он понял, что машины ему не видать, воскликнул в сердцах: «Подавися!» и был таков), я выкрикнула метро, у которого живу, водитель кивнул – согласен, мол. Я выхватила у романиста-историка свои книги, тот, в свою очередь, снял цилиндр и намеревался сесть рядом со мной на заднее сиденье, как в это мгновение к голове Маркела Маркеловича будто бы приросла другая голова...
...Другая голова принадлежала не кому-нибудь, а Амуру Александровичу Рожкову!
– Так. Посадили Марью Алексеевну в машину, расплатились с шофером? И гуляйте! – забрызгал слюной бабушкин секретарь. – Да, идите по своим делам! Фу!.. Да от вас еще перегаром разит! Ступайте вон! Нечего порочить репутацию внучки будущего лидера нашей партии! Брысь! Брысь! – И Амур Александрович уселся рядом, поправляя полы своего «африканского» пальто.
– Что за шутки?! Это ни на что не похоже! – Собрат по перу стоял на улице, ничего не понимая, словно громом пораженный. От возмущения он даже слова выговорить не мог, а бородавка на носу стала пурпурной – тоже, видать, вознегодовала.
– Давай, давай! Катись колбасой! Да убери ты руку! – Рожков в отсутствие Глории Евгеньевны не стеснялся в выражениях. Маркел Маркелович руку убирать и не думал – он тоже пытался залезть в машину, но это ему никак не удавалось, и тогда он рухнул на колени прямо в самую лужу и громко, с большой страстью заговорил:
– Машенька! Не откажите! Не погубите! Не отвергайте мою надежную руку и пламенное, горячее сердце! Станьте моей женой!
– Вот пристал, чертяка окаянный! Как банный лист к самой неприличной части тела человеческого! – Амур Александрович пыхтел и ругался, изо всех сил стараясь отцепить от дверцы машины руки «окаянного чертяки». – Вытряхивайся, юбочник последнего разбора! – И бабушкин секретарь пошел на крайнюю меру – он взял вдруг и лягнул романиста ногой со всей силы в бок, хлопнул дверцей и скомандовал невозмутимому шоферу, который все это время преспокойно жевал гигантский бутерброд из разрезанного вдоль батона хлеба с колбасой, сыром, горчицей, зеленью и кетчупом внутри: – Трогай!
