Пятнадцать минут спустя она с жадностью поглощала спагетти с топленым маслом, обжигая себе рот.
– Ой, чо-то как-то тяжело! Чего съела, даже не поняла! – разочарованно проговорила она, отодвигая от себя грязную тарелку. Я вся обратилась в слух, но мамаша словно смаковала последние мгновения наполненностью своей тайны. Наконец она не выдержала, и из нее посыпались слова, словно песок в часах из одного сосуда в другой через узкое горлышко, пока не кончится. – Машка! Ты себе не представляешь, что было! Третьего дня я, как обычно, покормила Рыжичку, расчистила снег до туалета, растопила печку, позавтракала, побродила по огороду и легла немного почитать, но из этого чтения моего ничего не получилось – я заснула, будто провалилась. Проснулась – время уж четвертый час. Я отобедала, чаю напилась, телевизор посмотрела, думаю, дай-ка пойду прогуляюсь. Оделась, вышла за калитку, иду вдоль трассы (больше там негде гулять – все снегом замело). Иду я, иду не торопясь... А куда мне торопиться? – спросила она и тут же сама ответила: – Некуда. Иду, значит, а вокруг красота неописуемая, или, как наша соседка Жопова выражается: «Крысота, ну просто описанная!», и маму понесло, как обычно «несет», когда она меня зовет в Буреломы. Песок в часах все сыпался и сыпался в нижний сосуд, и мне показалось, что он вечно будет сыпаться, что время перестало существовать. – Сосновые леса вдалеке, что изумруд в дымке, на придорожных елях, на корягах, серых поваленных остовах деревьев лежит снег, словно взбитые сливки – пышные, легкие, воздушные... Когда я шла вдоль трассы, в самый аккурат солнце закатываться начало. Ах, Маша, видела бы ты тамошние закаты! Это что-то совершенно фантастическое, неземное, инопланетное! – «Неужели она приехала, чтобы рассказать мне про зимние закаты в Буреломах? Или снова что-то задумала и без меня никак это задуманное не может осуществить? Наверное, опять меня в деревню хочет затащить!» – именно такие мысли крутились в моей голове. – Иду я, а на бледно-сиреневом небе точно белокрылый альбатрос распластался, подстреленный с земли каким-то подонком-браконьером, заливая небосвод жертвенной кровью своей густого насыщенного пурпурно-багряного цвета. Подул ветер, и альбатрос превратился в бегемота с жировыми складками на морде глубокого богатого желтого цвета – не банально лимонного или цыплячьего, а с оттенками бежевого и лилового. И опять бегемот распался из-за ветра, а на его месте появилась настоящая жар-птица, отливающая золотом – кое-где розоватым, кое-где знаешь таким... Короче, 585-й пробы! – песчинки все сыпались и сыпались... Бреду и все наблюдаю, как жар-птица превращается в слона, слон в собаку, собака в гигантскую муху, словно в детском калейдоскопе. Вдруг слышу впереди, за сосновым мысом топот какой-то – «цок-цок-цок!» Прислушалась, будто кто-то по трассе на коне скачет. – «А это Мнушкин на каблуках со стальными набойками пожаловал», – пронеслась в моей голове глупая мысль. – Вглядываюсь я вдаль. И вдруг среди белых нехоженых снегов, на фоне бирюзовой мухи, расправившей свои этакие паутинчатые крылья на кроваво-малиновом небе, среди мертвенного беззвучия появляется рыцарь на коне, – сказала она и замолчала – видимо, ждала моей реакции.
– А откуда ты взяла, что это рыцарь? Может, это Колька из соседней деревни за самогонкой приехал?
– Рыцарь, я тебе говорю! – разозлилась мамаша.
– А конь-то белый? – усмехнулась я, но она этого не заметила и очень серьезно продолжала:
– Нет, не белый. Это вообще, как я потом узнала, лошадь Пржевальского оказалась.
– И рыцарь оказался алкоголиком из Загрибихи.
– Нет! Я не понимаю! Что ты мне весь рассказ портишь! Ты только портишь! Я такой путь проделала, чтобы с тобой этим поделиться! Вообще ничего говорить не буду! – И мамаша надулась.
– Все, все, я молчу! Я просто в толк не могу взять, откуда там рыцарю-то взяться!
– В том-то все и дело, что самый настоящий рыцарь! В шлеме железном с рожками, и прямо на меня скачет! Я в сторонку-то отошла, чтоб с ног не сшиб, а лошадь-то передо мной как взовьется на дыбы! Знаешь, даже мороз по коже, как я испугалась. Рыцарь с коня слез. Гляжу, что-то знакомое в нем и в шлеме с рожками, а вспомнить никак не могу! Он мне: «Гутен абенд, фрау Польхен! Я к вам навсегда прискокал». Ага, так и сказал – не прискакал, а «прискокал», и говорит: «Мой херц и мой ладонь!», что означает сердце и руку.
– Так это герр Гюнтер Корнишнауцер! – поразилась я и осела на табуретку.
– Вот именно! Мой хер Гюнтерхен!
– А что ж он в Германию-то не уехал?
Оказалось, что любовь началась полгода назад, после того как родительница моя пристроила никчемное ведро с круглым дном и рогами (что валялось никому не нужное на тумбочке) в отхожем месте для сжигания уже использованной туалетной бумаги, за что герр Гюнтер на нее страшно обиделся, потому что это оказалось вовсе не ведро, а реликвия, которую он собирался безвозмездно отдать то ли в Алмазный фонд, то ли в Оружейную палату. А именно, это был шлем его предка-тевтонца, который участвовал вместе с остатками разгромленного Ордена меченосцев в захвате Восточного Поморья с Гданьском в 1309 году. Собственно, шлем и явился причиной маминого разрыва с Корнишнауцером. Тот схватил тогда реликвию и бежал из Буреломов, как швед из-под Полтавы.
Однако бежал он не на родину, а решил еще задержаться в России – пристроить шлем в какой-нибудь музей, потому что ни в Алмазном фонде, ни в Оружейной палате дар его не приняли, и герр Корнишнауцер рванул в Псков, потом каким-то ветром занесло его в Сибирь и на Дальний Восток, затем откинуло на Урал, в Пермь; из Перми он отправился в Санкт-Петербург, но реликвия в России оказалась никому не нужна. Из Санкт-Петербурга герр Гюнтер приехал в Москву, перевел дух, а через три дня сел в электричку и вышел на станции Вилки, арендовал лошадь за четыре бутылки водки у какого-то пропойцы (лошадь наверняка не того мужика, а коллективная), и от самых Вилок он скакал к любезной моей мамаше, чтобы предложить ей «свой херц» в придачу с ладонью.
Через день он снова отбыл в Вилки, дабы вернуть лошадь, а к вечеру возвратился на попутке. С того самого дня у мамы с родовитым потомком – медовый месяц.
– Но это еще не все! – воскликнула она после невероятного рассказа своего. – У нас на огороде появился барабашка! – Вслед за этим возгласом последовала совсем уж сверхъестественная и нереальная история.
Якобы кто-то (предположительно домовой или барабашка) ночью, пока они с Гюнтерхеном спят, орудует на участке, но исключительно с благими намерениями. А все началось с можжевелового веника, который родительница моя обнаружила поутру воткнутым в снег, словно букет у самой калитки.
– Да, да! – возбужденно доказывала она, боясь, что я не поверю или снова начну смеяться. – Сначала этот веник, на следующее утро просыпаюсь – все дорожки расчищены вплоть до бани, а снегопад ночью был страшный – такие сугробы намело, что и носа не высунешь с огорода! Потом кто-то три ведра с водой у двери поставил, я чуть было не грохнулась на них! Видно, под утро принес кто-то, потому что вода еще замерзнуть не успела. Но кто? Ума не приложу! – Мама совсем растерялась. – Конечно, барабашка!
