Однажды утром в калитку кто-то постучал. Я с опаской отодвинула занавеску и увидела угловатого мужика с сизым носом, похожим на баклажан, – это был почтальон Тимофей. Только вот зачем так рваться в закрытую калитку, когда на ней висит ящик для корреспонденции?
– Доброе утро, – поприветствовала я Баклажана.
– Какое ж утро?! День уже! Я вот, – и он протянул мне конверт, – письмо принес.
– Спасибо, – поблагодарила я и собралась было улизнуть в дом, как услышала позади:
– Я это... Как же это... Вы это...
– Что? – переспросила я.
– Кофею не нальешь?
– Да, да, сейчас, – и я закрыла за собой дверь, свято помня слова мамы – никого не пускать на участок. Впрочем, теперь я и сама хорошо знала, что от местных отвязаться не так-то просто.
Через пять минут я вынесла ему кофе с булочкой, но на просьбу пустить его внутрь слишком суетливо прокричала:
– Простите, мне сейчас некогда, я очень спешу, чашку оставьте на почтовом ящике, – и спряталась в доме.
Я не сомневалась, что Баклажан, или Сизый, как звали его деревенские, чашкой кофе не ограничится, потом попросит сигаретку, потом сто грамм, затем сто рублей... И в конце концов еще приволочет ко мне половину деревни.
Я увидела, как Сизый допил кофе, поставил чашку на почтовый ящик, смачно плюнул сквозь зубы в знак негодования, сел на велосипед и уехал.
Письмо было от мамы:
«Здравствуй, моя кровинушка, единственная моя родственная душа! — писала родительница. – Завтра с утра отправляюсь, не знаю куда, но знаю для чего – ради святого дела! – спасти своих пушистиков от гнусных бюргеров, которые используют наших русских кошек для мерзопакостных целей!
Влас сегодня уехал в Швейцарию. Он просто золото – поставил мою «шестерку» к себе в салон! Боюсь только, как бы его архаровцы ненароком не продали ее вместо иномарки.
Но это не главное! Вчера разговаривала с нашей Бесконечностью. Она совсем свихнулась! Все-таки купила себе гроб. Дала Гузке кучу денег, а эта аферистка приволокла ей вместо небесно-голубого с рюшками какой-то ящик с распродажи (по уцененке), обтянутый красным ситчиком, из той самой марлевки, из которой шьют дешевое постельное белье. Да еще с рекламной надписью сбоку: «Похоронит вас „Гипнос“, если даже дышит нос!» («Гипнос» – это фирма по сколачиванию гробов.) Теперь старуха сидит и целыми днями завещание переписывает!
Целую в обе щеки. Твоя обманутая, несчастная мать».
Едва я дочитала письмо, как услышала, что кто-то отчаянно ломится в калитку. Через узкую щель занавесок я увидела деда Станового. Оклемался, стало быть. Помня, что мамаша отзывалась о нем как о единственно нормальном человеке в деревне, я решила узнать, зачем он пришел, и вышла на улицу.
– Тыртурку принесли? – брызгая слюной, спросил он.
– Что? – Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказал. Теперь, когда старик пребывал в трезвом состоянии, при всем желании невозможно с ходу разобрать, что он говорит, – мысль его снова опережала язык.
– Поч при.. толь.. я и он уэ... Тыртурку прис?
Я решила отталкиваться от единственного длинного слова во всей его речи. Что может означать «Тыртурку»? И тут меня осенило!
– «Литературную газету»?! – радостно воскликнула я, и Становой возбужденно затряс головой в знак согласия.
– Нет, почтальон принес мне только письмо, – Баян сердито махнул рукой и заковылял домой.
«Пожалуй, мама права в том, что он единственный нормальный человек в Буреломах. Даже не попросил ничего», – подумала я и отправилась писать о романтическом свидании пастуха и птичницы на фоне пшеничного поля и высоких стогов сена.
К среде я наконец, услышав по радио число и день недели, обрела время и решила отмечать в календаре крестиками дни своей ссылки.
Судя по всему, последние солнечные теплые дни октября закончились. С утра шел дождь, барабаня по блестящей крыше. Я, зевая, сидела за компьютером до четырех вечера. Роман мой, набирая обороты, стремительно приближался к середине. В чистые отношения птичницы и пастуха вмешалась интриганка и женщина легкого поведения Шура Уварова, которая порочила село Ветроломы, нагло глядя на прохожих с Доски позора. Она пыталась отбить правильного Афанасия, который являлся гордостью все того же села Ветроломы. Словом, страсти разгорались поистине шекспировские.
В начале пятого я вышла на улицу подышать свежим воздухом и, сидя на крыльце под крышей, представила сначала маму, которая рыщет по Германии в поисках своих кошариков, потом Власа – как он скупает для меня шоколад в Швейцарии. Потом Кронского, что лечится от импотенции и сексуальных извращений у тибетских монахов. Я почему-то увидела его мысленным взором лежащим, подобно Рахметову, на гвоздях: его красивое лицо искажается от мучительной боли...
Как вдруг синяя машина, похожая на акулу, остановилась у дома и мгновенно развеяла все мои мысли о кошариках, шоколаде и гвоздях. Из нее выпрыгнуло с диким лаем непонятное существо апельсинного цвета в лиловой шубке, фиолетовых сапожках и с лиловым же бантиком на голове. За ней выскочила, пронзительно крича, худющая девица в таком же, как у «существа», лиловом полушубке из непонятного меха, в вязаном колпаке набекрень; вместо юбки на ней была какая-то тряпка цвета арабской сирени, перевязанная на бедре огромным узлом.
– Нечего высовываться! Нечего! Без тебя вытащу все вещи, без тебя! Без тебя! – Фиолетовая девушка выгрузила из багажника свои пожитки, заставив ими все пространство около калитки. – Через месяц, чтоб тут был! Чтоб через месяц! Не то мы с Афродиткой на тебя в суд подадим! Подлец! Подлец! Подлец! Уматывай! Нечего тут стоять, глаза пялить! Уматывай!
Я настолько растерялась при виде этой сцены, что будто окаменела и никак не могла встать со стула и встретить Адочку. Наконец, когда машина отъехала, я собрала все свои силы и пошла ей навстречу.
– Сестрица! Сестрица! Сестрица! – воскликнула кузина и вцепилась мне в шею сильными своими длинными, как щупальца паука кругопряда, пальцами. – Вот обещала и приехала! Приехала! Приехала! – «Еще несколько секунд, и я буду задушена», – промелькнуло у меня в голове, но, к счастью, Адочка оставила в покое мою шею.
– Я очень рада, что ты приехала, – и это было правдой – я медленно, но верно сходила с ума от одиночества и полной изоляции.
Под проливным дождем мы перетаскивали чемоданы, сумки, саквояжи, как вдруг я заметила, что с Адочкиной и Афродитиной шубок потекла лиловая краска.
– Ой! Смотри! У тебя полушубок красится!
– Тьфу! Чертовы чернила! Фродя, беги в дом! В дом! – закричала она и тут же скинула полушубок.
– Ты покрасила шубки чернилами? – удивилась я.
– А что, что в этом такого?! Фиолетовыми! В пластмассовом пузырьке! Ручная работа, работа ручная! – В мозгах задребезжала тонкая стальная пластина, но я героически втащила желтый неподъемный чемодан в коридор:
