– Ах ты, курва! – вопила вне себя от боли и неожиданности моя кузина. – Свинообразное существо! Да я на тебя в суд подам! Сейчас же! В суд! Сниму нанесенные увечья и заведу на тебя уголовное дело! Тварь бешеная! Ты мне все уколы от бешенства оплатишь!
Адочка продолжала возмущаться и после того, как пассажиры автобуса сошли на остановке «Бурабчково» и, хохоча до упаду, направились на службу, которая, по их мнению, сегодня была посвящена Отданию праздника Сретения Господня. Громче всех заливалась Попова:
– Ой! Не могу! Покусали шибзданенную-то! О-хо-хо!
– Сестрица! Сестрица! Сестрица! А вдруг у нее и вправду бешенство? – И от этой мысли у кузины открылся рот, а в глазах застыл ужас. – В больницу! Немедленно! Сорок уколов в живот! Сорок уколов! Ты не против, если я задержусь у тебя, пока не доделаю уколы? Нужно позвонить на работу, отложить выставку! И все из-за этой старой дуры!
– Адочка, но с чего ты взяла, что у нее бешенство?
– Вот с чего! Вот с чего! – возмущалась она, показывая мне свежие укусы. – Если животное, то есть старуха не бешеная – она не будет кусаться! Это я по Фроде знаю!
– Но ты же ей челюсть вывернула!
– Правильно сделала! Правильно сделала! Лучше без челюсти ходить, чем с такой выдвинутой, как у нее! – с азартом и злостью говорила Адочка.
Насилу уговорила я кузину отказаться от сорока уколов в живот:
– Во-первых, это довольно неприятная и болезненная процедура, во-вторых, нет гарантий, что у бабки бешенство – может, она СПИДом больна или еще чем-нибудь, – услышав слово «СПИД», Адочка с нескрываемым страхом впилась в меня глазами, и я пожалела о том, что сказала, и тут же исправила свою ошибку: – Но скорее всего бабка здоровая как лошадь. Ты сама-то подумай, откуда в этой глуши может быть СПИД и к тому же у старухи с таким выдвижным подбородком?! Кому она нужна-то?!
Адочка захохотала и, решив не менять своих планов из-за какой-то сумасшедшей, прямиком направилась в крытый магазин на центральной и единственной площади райцентра. Я же пошла на телеграф позвонить Власу и членам содружества.
– Через час у входа в магазин! – крикнула я ей напоследок.
Первой я позвонила Анжелке, узнать, как там Кузя.
– У меня все просто ужасно! Ужасно! – кричала мне в ухо Огурцова. – Кузю положили в больницу, врачи говорят, что у него нервное истощение от чрезмерных физических и умственных нагрузок. Лежит под капельницей! А я во всем виновата!
– Почему ты не у него? – удивилась я.
– А кто меня туда пустит?! Меня сейчас к детям на пушечный выстрел не подпускают! Там теперь Лидия Ивановна дежурит, отец со Стехой сидит, а Михаил переехал к ним и грозится меня родительских прав лишить за насилие над ребенком! – и она залилась слезами. – Мало того – мы разводимся – это дело уже решенно-о-е, – взвыла она и бросила трубку.
Чтобы поподробнее обо всем узнать, я позвонила Икки, но та уже ушла в аптеку – трубку взял Овечкин:
– А чего она ждала-то?! – прогнусавил он. – Понятное дело, что ее родительских прав хотят лишить!
– Какой-то ты стал жестокий! – выпалила я. – Да, я не поддерживаю Анжелку, но материнских прав лишают только алкоголичек и рецидивисток!
– А давно ли она пить-то бросила?!
– Жестокий ты стал, Овечкин! – повторила я, потому что мне больше нечего было сказать. – Как Икки?
– Так же, как и позавчера! Никаких положительных изменений в ней не наблюдается.
– Злой ты стал, Овечкин!
– Она меня не понимает! Глупая она какая-то! Силы у меня кончаются ее терпеть! Ну, ладно, ты мне мешаешь, пока, – и он, как Огурцова, бросил трубку. Я не узнавала нашего доброго, мягкого и отзывчивого Женьку – он становился монстром.
Пульке звонить было бесполезно – у нее по вторникам обычно плановые операции, и я решилась позвонить Мисс Бесконечности, но услышав дядино «Дэ!», я нажала на рычаг.
На десерт был Влас – ему я позвонила последнему, чтобы он хоть как-то поднял мне настроение после инцидента в автобусе и разговоров с Огурцовой и обезумевшим Овечкиным. Однако и Влас сказал, что дико соскучился по мне, приехать в эти выходные никак не сможет, потому что Илья Андреевич в который раз официально попросил его уладить какие-то дела с поставкой машин в автосалон.
Ровно через час я стояла у входа в магазин и с нетерпением поджидала Адочку, стараясь не смотреть на кусты шиповника, что навевали не самые лучшие воспоминания моей жизни. Прождав кузину полчаса, я не выдержала и зашла в магазин. Шурика за прилавком не было, и я заглянула в подсобку.
На деревянных ящиках сидели Адочка с моим бывшим женихом, склонив головы над низеньким самодельным столом.
– Болван! Ты себе на сантиметр больше отмерил! Жлоб! – весело кричала кузина.
– Ничего не больше! Посмотри! – промычал Шурик и усмехнулся.
Они были очень заняты – настолько, что не заметили, как я почти вплотную подошла к ним. Мне было интересно, что могло быть между ними общего, что могло мою сестру привлечь в этом ужасном, слабоумном торговце из рыбной лавки, который два месяца назад предлагал своей матери меня утопить.
Оказывается, объединяла их... плитка шоколада, которую они делили по линейке вот уже в течение полутора часов и никак не могли прийти к общему знаменателю.
– Дай сюда линейку! Дай! Теперь я измерю! Потому что ты хочешь меня обмануть и заграбастать большую половину! – возбужденно воскликнула Адочка и выхватила у Шурика транспортир.
– Девяносто градусов – ровно половина! Под прямым углом!
– Ада, ты остаешься? – не выдержала я.
– Сейчас! Сейчас! Отломлю!
– А она что тут делает? – растерянно проговорил Шурик. Его и без того лошадиное, удлиненное лицо еще больше вытянулось от изумления.
– Это моя сестрица! Маша! Сестрица моя! – Адочка завернула половинку плитки в фольгу и, пообещав, что приедет завтра, выпорхнула за мной на улицу.
– Зачем ты унижаешься? Зачем делить по линейке шоколад? У нас дома целая гора этого шоколада! – раздраженно ворчала я по дороге домой.
– Потому что он не захотел отдавать мне целую, – довольно убедительно заявила кузина.
Октябрь подходил к концу. За окном падал снег и тут же таял. Я пыталась писать роман о птичнице и пастухе в то время, когда Адочка уезжала в райцентр на свидания к Шурику. Однако для полноценного творческого процесса тех четырех часов в день, пока кузина со своим возлюбленным делили по линейке шоколад в подсобке бестолкового крытого магазина на центральной и единственной площади, было явно недостаточно. И я решила последовать примеру великого Бальзака – то есть писать исключительно по ночам.
Напившись в десять вечера крепкого кофе и выкурив полпачки сигарет – именно к тому времени, когда сестрица ложилась спать, на меня нападало вдохновение, и я под воздействием кофеина и никотина строчила с двадцати трех до семи часов утра. Потом меня косил сон, и я засыпала, недовольная собой, с мыслью о том, что никакого Бальзака из меня не получится, потому что французский романист писал с двадцать первого часа до восьми, потом принимал ванну, а с девяти утра до двух дня читал и переписывал корректуры.
