Майор не знал, что в этом деле российские спецслужбы зашли еще дальше. В планировании обмена самое активное участие принимал глава нацистской партии Германии, лидер тюрингской земельной организации, близкий друг Ларса Шееля.
В молчании прошла минута.
– Ну что, будем прощаться? – спросил майор. – Ты домой первым делом?
Курочкин покачал головой:
– В Москву, товарищ майор. Армейский клуб выделяет мне однокомнатную квартиру, надо бы посмотреть.
– У тебя тоже свои секреты?
– Конечно. Могу поломаться. Мол, не нравится квартира – низковато для меня, «Динамо» предлагает вариант получше. До армии я в Москве угол снимал. Учился, спортом занимался. Институт надо заканчивать в нормальных жилищных условиях. – Курочкин не выдержал и рассмеялся над последними словами.
Этот разговор состоялся в душанбинском аэропорту. Курочкин улетал самолетом на родину не один. Спецрейс был предназначен для военнослужащих из Московского погранотряда и мотоманевренной группы из состава 201-й дивизии. Всего набралось семьдесят шесть человек.
– Не забудь московский адрес прислать, – предупредил майор. – Буду в столице, остановлюсь у тебя. Ты как, не против? – Не дав Курочкину ответить, Рогозин приблизился к нему и с заговорщицким видом сказал: – Не соглашайся на однокомнатную квартиру, Серега. Ты им нужен, а не они тебе. Их много, и все они безликие. А ты один, и ты – уникален. Нет такого второго человека на Земле. Главные достоинства скалолаза – это маленький рост, маленький вес. Подтянуть себя, когда ты весишь пятьдесят килограммов, несравненно легче, чем при весе под центнер. А ты справляешься с этим легко, как будто действительно весишь пятьдесят кило. Напиши мне об этом, когда о тебе и твоей уникальности напишут в журнале. И не забывай торговаться, Петруха, Восток – дело тонкое.
Напоследок из майора снова вылез красноармеец Сухов.
Он завидовал Курочкину. Альпеншток – вот самое грозное оружие, которое он возьмет в руки. А майор поведет нового бойца в учебный лагерь, расскажет, как на этом плато рядовой Курочкин брал банду Тохарова…
– Долой оружие, – бросил под нос майор.
– Что, товарищ майор? – не расслышал Сергей.
– Я говорю, впереди у тебя целая жизнь. Каждый день придется что-то выбирать, а назад пути нет. Больше верь в людей, чем в организации, пусть даже они свои, «родные». Не позволяй никому возлагать на себя большие надежды – отвечать придется по-крупному.
Майор имел право напутствовать своего подчиненного, вылупившегося из яйца цвета хаки, в отеческом стиле. Родителей Сергей лишился в одиннадцать лет. Он сопереживал ему как человеку, но не мог сделать этого еще вчера, когда Курочкин был солдатом. Нашел много общего с этой темой в «Кресте» Александра Бригенца:
– «Устал сопереживать листьям, натренированно падающим мимо земли… Но благовоспитан». Прощай, Серега.
Это были последние слова начальника «Х-группы», обращенные к подчиненному. Рогозин смотрел вслед самолету, взмывшему в небо, подобно ягнятнику, громадной, устрашающей своими размерами птице…
4
Обмен состоялся в лучших советских традициях.
Шеель не чаял когда-нибудь снова проехаться в «Волге», несмотря на то что в чешских городах «Волга» – не редкость. И вот он сидит на заднем диване между оперуполномоченными российской госбезопасности, смотрит прямо перед собой, и непонятно, заканчивается ли его взгляд на лобовом стекле – как мертвое отражение открывшейся впереди панорамы, или простирается дальше отражения, которого Шеелю мало. Эффект перевернутого зеркала. Смотришь в него (а себя не видишь) и выбираешь по желанию, на чем остановиться. Это и есть «слепой» взгляд. Взгляд в никуда. Но все же Шеель смотрел – в будущее, к которому он питал особые чувства, нежнее, чем к самым приятным моментам прошлого.
Мост. Шеель улыбнулся. В голову лезут «послабления»: «Помнишь мост через Эмс, который после взрыва лишился пролета?» – «Это классика. Помнится, в воду упал автобус…» Шеель видит только действие, память отсекает все, что лишено динамики. А может быть, это воля командира не дает ему увидеть жертвы, десятки смертей.
Никакого моста не будет. Просто мост – символ обмена, символ свободы, символ сотрудничества и разведки. В 1962 году на границе Западного и Восточного Берлина советский разведчик, сын немецкого революционера, рожденный в Великобритании, возвращался в страну, которая стала ему второй родиной, сейчас же эта земля встречала предателя, который в выборе второй родины зашел слишком далеко. «Слишком далеко», – повторил Шеель.
Машины заехали на летное поле аэродрома в Быкове и остановились в десяти метрах от трапа.
Прошло десять, пятнадцать минут. Шеель спросил, нарушая тишину, воцарившуюся в салоне «Волги»:
– Долго будем сидеть?
– До вечера, – ответил, не скрывая злости, российский чекист.
– У тебя точные сведения? – спросил Шеель. И не сдержал своих чувств: – Лично тебе я досадил в прошлой жизни? За что ты готов плюнуть в меня ядом? За то, что не можешь обуздать свои чувства? А это значит, ты не умеешь работать. Или эта работа – не для тебя.
– Точные сведения, – ответил оперуполномоченный, не меняя тона. – Могу назвать источник: одна баба сказала.
– Только одна? Ты сказал об этом с такой уверенностью, будто не менее десятка баб тебе сказали о расписании спецрейса.
Шеель шесть месяцев просидел в камере следственного отделения «Лефортово», подтянулся по русскому языку, но так и не избавился от привычки говорить в дословном переводе. Собеседникам казалось, что он создал для себя образ и воплощал его в сценической игре. Войдя в роль, говорил строго по тексту. Ни на шаг от избранной линии поведения. Он знал свое дело, не косил под дурачка. Зачем, когда актерская маска стала оптимальным вариантом прикрытия. Это несмотря на то что он нашел ответ для себя в том, что учил русский через чешский. И вот сейчас он, глядя на сопровождающих, прикинул, как бы они выглядели в серых плащах, под которыми – ножны с кинжалами. Прикинул, что мог ему сказать один из них «литературным языком» самого Шееля:
«Глава Национал-демократической партии содействовал в аресте предателя – подполковника нашей внешней разведки, перебежавшего за рубеж. За свои услуги он потребовал расплатиться натурой, и мы приняли решение обменять тебя, командира "Красного спасения", не имеющего для разведки практической ценности, на дорогостоящую информацию. Предатель будет доставлен на родину и осужден».
Малость занудной показалась Шеелю речь российского чекиста. Его отчего-то не покидала мысль о том, что, несмотря на вычурную многословность, одетую в смирительную рубашку, чего-то не хватало, скорее всего – заключительного слова. И Шеель вдруг нашел его. Повернув голову к сопровождающему, который сидел от него по правую руку, Ларс поставил заключительную точку:
– Хайль Гитлер!
