Сначала она предполагала, что Алан приедет за ней. Возможно, не сразу, но через день-другой он должен был появиться. И тогда она сдалась бы на его уговоры и вернулась бы к нему — на определенных условиях. И у нее еще оставалось бы время, чтобы подготовиться к давно обещанной поездке на Барбадос.
Ее решение расстаться с ним окончательно и навсегда было искренним, но скоропалительным и необдуманным. В доме на Лакспер-роуд у нее было предостаточно свободного времени на то, чтобы все взвесить и пожалеть о содеянном. Она раскаивалась в своей поспешности, в словах, сказанных при отъезде. В частности, ее раскаяние было особенно сильным, когда в банке ей сказали, что ее счет закрыт.
— Милая моя, — при звуке голоса дочери в телефонной трубке Ирен всегда раздражалась, — даже не думай просить помощи у меня. Хью дает мне так мало денег, что я еле свожу концы с концами. — И пожаловалась, sotto voce
[13]
: — Мне так скучно, мы никуда не ходим, никого не видим. Честно говоря, лучше бы я осталась с твоим отцом, хотя он и чудовище, чтоб ему пусто было.
— Дорогое дитя, — Джеффри откровенно издевался, — плод чресл моих, зеница ока моего, откуда у меня лишние деньги? Ты ведь должна понимать, что я теперь пенсионер, обхожусь малым. Лучше обратись к дружку своей матери. Как его звали-то? Ага, Хью. Существуют же всякие женские хитрости. Попробуй обаять его на тысячу-другую.
Ну а когда Наоми позвонила Ариадне — своему агенту, та ответила довольно нетерпеливо:
— Пока ничего. — (Наоми представила себе, как эта женщина шестидесяти с лишним лет, следящая за своим весом с рвением религиозного фанатика, сидела за инкрустированным столом красного дерева, чванливая, в черном костюме от Жана Муира, с гладкими, коротко стриженными волосами: бескомпромиссно элегантная и невероятно перпендикулярная.) — Нет, мы не забыли о вас. Будьте уверены, мы свяжемся с вами, как только что-нибудь появится.
Будьте уверены!
— Не звоните нам, — сердито пробормотала Наоми, швырнув телефонную трубку на место, — мы сами позвоним. — Неблагодарная старая сучка! В свое время агентство заработало целое состояние на Наоми Маркхем, а теперь Ариадна не желала даже пальцем своим наманикюренным пошевелить.
Куда подевалась преданность? Что стало с чувством долга? Наоми догадывалась, что агентство отдавало все свои силы более молодым клиентам, так называемым «супермоделям», которые, как писали в журналах, за сумму менее ста тысяч долларов и с постели не вставали. Ха! При том, как Наоми себя чувствовала, она вообще не поднимется с постели. Никогда!
О, что же делать, что делать? Надо разработать новый план. Чтобы избавиться от этого отвратительного шкафа, Наоми закрыла глаза, но ни одна мысль в голову не приходила.
Очень высокое, самодовольное здание «Глоуб Тауэр», воздвигнутое на северном берегу коричневой Темзы, являло собой памятник собственническому тщеславию. Это была одна из тех стеклянных построек восьмидесятых годов, которые кажутся вывернутыми наизнанку: внутри они наполнены свежим воздухом, солнцем и зеленью, а все их жизненно важные органы выставлены наружу.
Здесь работали лучшие умы британской журналистики, и в их числе — Элейн Шарп. Как раз сейчас она входила в здание, вынужденная нарушить свои планы из-за внеочередного совещания. Стуча каблуками, она прошествовала через просторный, отделанный мрамором вестибюль, игнорируя посыльных в форменных пиджаках, не обращая внимания на основателя газеты, отлитого из бронзы и установленного на постамент среди пальм в горшках.
Она была, мягко говоря, недовольна. День, и без того начавшийся неудачно, становился все хуже. Ну, и как она сможет написать эту чертову колонку, если ей придется сидеть на совещании, внезапно созванном по прихоти большого белого вождя? Господи, если так пойдет, у нее даже не будет времени нормально пообедать, ей придется довольствоваться буфетным сандвичем — какой-нибудь неудачной комбинацией тунца с консервированной кукурузой или творога с изюмом. И к тому же в этом костюме она не сможет позволить себе ни капли алкоголя.
— Ну давай же, давай, — подгоняла она лифт, который своей медлительностью приводил ее в бешенство.
Наконец одна из кабинок лифта пошла вниз, остановившись по дороге три-четыре раза, собирая пассажиров (наверно, всякую мелкую сошку, посыльных и тому подобное — а эти бездельники могли бы, между прочим, и пешочком пройтись).
И к тому времени, когда из подошедшего наконец лифта стали выходить пассажиры, Элейн Шарп была крайне рассержена. Однако ей пришлось сменить хмурый взгляд на натянутую улыбку, когда среди выходящих показалась одетая в «Армани» Пэтти Хендерсон — старший редактор.
— Элли, привет, — поздоровалась Пэтти, кокетливо взмахнув пальцами.
Эту привычку Пэтти Элли всегда считала неуместной и неприятной. Женщине вот-вот стукнет полтинник, и в компании она работала с юных лет (как любили говорить ее подчиненные) — вот уже тридцать два года. Были такие, кто называл ее «коршуном», а другие страстно выступали в защиту хищных птиц. Она идеально подходила для своей влиятельной должности, так как обладала теми тремя качествами, которые еще в шестидесятых годах Николас Томалин
[14]
назвал залогом успеха в журналистике: крысиная хитрость, вызывающие доверие манеры и минимальная грамотность. Вполне возможно, что третье качество было развито не в полной мере, зато первых двух было в избытке. Она повсюду внушала страх и ненависть, но тем не менее вот она — сама приветливость, машет ручкой и сладко улыбается.
Элли кивнула в ответ и вошла в лифт. И за миг до того, как дверцы лифта сомкнулись, Пэтти окликнула ее:
— Я послала тебе сообщение. Я приглашаю тебя в Иль-Подж в сентябре. Постарайся найти время…
«Ого! — возликовала про себя Элли. — Ого-го!» Она прислонилась к стене, обхватила себя руками и закрыла глаза. Скорее бы проверить почту. Ей не терпелось добраться до компьютера, увидеть это сообщение своими глазами, написанное черным по белому, чтобы удостовериться, что она не ослышалась. За приглашение провести неделю на тосканской вилле Пэтти Поджио-дель-Венто не жалко было умереть. Каждый год немногочисленные избранные, удостоившиеся такой чести, становились страшными воображалами, хвастаясь направо и налево своими фотографиями, истерично смеясь общим воспоминаниям, демонстрируя тошнотворный дух товарищества. Элли, всегда испытывавшая по отношению к Ла Хендерсон крайнюю неприязнь и крайнее недоверие (имя старшего редактора ассоциировалось у нее со словами «безжалостный» и «коварный»), внезапно почувствовала к Пэтти симпатию.
Элли была в таком восторге, в таком возбуждении, что лишь мимоходом обругала одного из ассистентов, пристроившегося за ее столом.
Размах и роскошь, поражающие случайных посетителей «Глоуб Тауэр», заканчивались на входе. Сама редакция ютилась на четырех из двадцати трех этажей здания, многие из сотрудников были временными и не имели собственных рабочих мест. Компания проповедовала политику «горячего стола», при которой работники, стоящие на нижних ступеньках иерархии, вынуждены были пользоваться теми компьютерами, постоянные хозяева которых в данный момент отсутствовали.
