…Вера уложила Алика на подушку и прикрыла одеялом.
– Спи. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи. – Он закрыл глаза и мечтательно вздохнул. – Игорь сказал, что завтра отвезет меня в цирк.
– Посмотрим. – Вера поцеловала его и сглотнула подступившие к горлу слезы.
Если бы Алик только мог знать, каким подонком оказался его великовозрастный друг!
Господи, кто же ее окружает? Мужчины, и это вы зовете любовью?
Она вдруг вспомнила Митю. Тот тоже говорил, что любит ее, однако испарился сразу же, как только узнал, что ребенок не от него. Ушел к Маринке, растит ее сына, как родного. Мог бы растить Алика, но нет, не захотел.
Игорь надругался над доверчивостью мальчика, преследуя личные интересы. А Рустам…он попросту предал своего сына. Отказался от него в угоду своему спокойствию, да еще и попытался при этом казаться чистеньким. Это омерзительно!
…Вера потихоньку встала с постели. Ей захотелось переодеться, но она вспомнила, что оставила чемодан внизу. Черт с ним, завтра они с Аликом все равно уедут. Ни минуты больше не останется она в этом доме! Все ее чувства к Рустаму улетучилась за каких-нибудь десять минут.
Хватит быть идиоткой, пора прозреть и взглянуть на вещи трезво. Она и ее сын по большому счету никому не нужны. Ну и прекрасно! Это можно пережить. Зато есть Москва, работа, Динара, Кобзя – все то, чем Вера жила многие годы, что делало ее счастливой и уверенной в себе, позволяло самостоятельно и успешно растить сына. Стоит ли переживать из-за малодушных предателей, пекущихся лишь о своей драгоценной шкуре?
Вере показалось, что свет ночника на мгновение сделался ярче. Резко колыхнулась штора на окне и опала. Будто что-то невидимое тихо вылетело на улицу и растворилось в ночном воздухе.
Может быть, это была ее любовь? Та жестокая лихорадка, которой она болела много лет, и от которой упорно не хотела выздоравливать. Теперь она оставила Веру и улетела далеко-далеко отсюда, в чужие края, искать подобную же душу, способную вместить в себя сладкую и мучительную боль зависимости от чьего-то дыхания и взгляда. Счастливого ей полета.
22
Остаток ночи рассеивался и таял…. Вера полулежала на кровати рядом со спящим сыном, прижавшись к его теплому боку. Уснуть она и не пыталась, просто лежала и не мигая глядела в темноту, которая постепенно начинала светлеть.
С первыми рассветными лучами в саду защелкал соловей. Он пел свою последнюю песню перед тем, как улететь на зимовку в чужие края, пел так упоенно, так чисто и трепетно, что у Веры все напряглось в груди. Казалось, еще трель, и лопнет туго натянутая струна, прольется слезами, горькими и безнадежными, теми, которыми оплакивают разбившиеся мечты. Но соловей внезапно стих. А в комнату проник бледно-розовый солнечный луч.
Он неуверенно шарил по стенам и потолку, пока не набрел на лицо Алика, и тогда смуглые щеки мальчика окрасились слабым румянцем. Он вздохнул во сне и сладко потянулся. И Вера, глядя на него, улыбнулась.
– Просыпайся, моя радость. Мы уезжаем.
Он секунду лежал молча, потом открыл глаза.
– Куда уезжаем?
– Совсем. В Москву.
– Как? Почему? – Алик резко вскочил. – А цирк? А школа?
– Послушай меня, солнышко. – Вера прижала сына к себе. – Мы должны ехать. Тетя Динара одна, ей нужна помощь. Она соскучилась по нам. Она и Петр Петрович. Понимаешь?
– Да, конечно. А Игорь…он поедет с нами? – Алик поглядел на нее с надеждой.
– Нет. Игорь останется здесь. Он не может бросить работу.
– Но вы же собирались пожениться!
– Знаешь, зайчик, я передумала. – Вера спокойно смотрела в лицо сына, в голубых ее глазах отражался рассвет. – Я не хочу выходить за него замуж.
– Почему?
– Не хочу и все.
– Ты все еще любишь папу? – Алик слегка наклонил голову, глаза его прищурились.
Вера глубоко вздохнула.
– Да, милый. Я люблю твоего отца. Он был удивительным человеком и настоящим мужчиной. Жаль, что он погиб.
– Ма. – Алик заколебался, затем решительно рубанул ладонью воздух. – А хочешь… хочешь, я тебе кое-что прочту. Это стихи.
– Стихи? Конечно хочу, милый. Прочти. О чем они?
– О папе. Я давно сочинил, еще в Москве, помнишь? Только… ты не перебивай, а то я стесняюсь.
– Я слушаю, солнышко. Смелее.
Алик облизнул губы, устроился поудобнее на постели. Взгляд его обратился к окну.
– Ты идешь по земле, ты такой же, как все.
Без причины смеешься, грустишь невпопад.
Чему-то ты рад, и чему-то не рад,
И чего-то, наверно, не знаешь совсем.
Но настанет однажды тот день, или час.
Ты почувствуешь силу в окрепших руках.
И на миг лишь представив себя в облаках,
Ты поймешь, что возможно такое лишь раз.
И тогда распахнутся просторы в груди,
И тогда ты поверишь, решишься, поймешь,
Без оглядки в бескрайнее небо шагнешь,
И услышишь звенящий призыв: Полети!
Полети, не боясь высоты и ветров,
Полети, и не думай о том, что потом.
Может крылья откажут, свернувшись жгутом,
Станет болью земля, твой проверенный кров…
Это страшно, но ты поднимаешь глаза,
Это страшно, но храбрость не дар нам с небес.
Ты все выше, и все опускается лес,
Лишь от ветра дрожит на ресницах слеза…
…Он замолчал, опустил голову. Вера сидела, ошеломленная, не веря тому, что услышала.
– Неужели, ты сам сочинил?
– Не совсем. Мне помогали.
– Кто?
– Тетя Динара. Я прочитал ей свой стих, и она обещала его исправить. Помнишь листок, который лежал в коробочке с самолетом?
Вера кивнула, ничего больше не говоря. Бедная, милая, гениальная Динарка! Казанская Мария Кюри. Что творилось в ее закрытой для всех, израненной душе? Для окружающих это был секрет. Она приоткрыла его лишь ребенку, тому, чьи помыслы были еще неподвластны холодному цинизму и трезвому расчету. Сложила стихи о мечте, прекрасной, несбыточной, сказочной мечте, в которую давно не верят взрослые, умудренные горьким опытом, отчаявшиеся люди. Но если в сердце не оставить места для мечты, оно очерствеет, превратится в камень, а с ним погаснут все краски жизни, и мир станет серым, как пепелище отгоревшего костра…
… – Тебе понравилось? – тихо спросил Алик у Веры.
– Очень! Я даже едва не заплакала.
– Когда мы уедем?
– Сейчас, дорогой. Все уже собрано.
– И даже чаю не попьем?
– Нет. Я по пути куплю тебе сок. И что-нибудь поесть.
