Она протянула руку, чтобы взять кулон, изо всех сил стараясь не смотреть на его кожу, покрытую мелкими капельками прохладной воды, не видеть его глаза, такие черные, что сердце снова падало куда-то вниз… Она видела только его ладонь — узкую, с тонкими, не привыкшими к работе пальцами и маленький кусочек золотого металла, который лежал на этой ладони… Она протянула руку, но в этот момент пальцы его сомкнулись, и ей все-таки пришлось посмотреть ему в глаза.
— И все-таки как тебя зовут?
Он смотрел без улыбки, серьезно и пытливо, немного нахмурившись, как будто пытался прочитать в глазах ее имя. Некоторое время она молчала, а потом, совсем не ожидая этих слов, ответила:
— Жасмин.
— Откуда у тебя такое странное имя? — Он разжал пальцы, и она тут же схватила кулон, зажала в ладони и быстро-быстро пошла, почти что побежала, прочь. Он не окликнул ее, а она не обернулась — через десять минут она уже была на кухне, наливала воду в чайник, не слушая и не слыша недовольное бормотание Марины… А еще через десять минут поняла, что больше всего на свете хочет вернуться туда, откуда только что убежала.
Медленным прозрачным потоком лилась вода из кувшина, в сквозном потоке яростного солнечного света напоминая расплавленное золото. Мелкие капли, оставшиеся на гладко-синей поверхности чайника, отражали этот же свет как-то по-иному — словно гладкий осколок голубой жемчужины, каждая из них медленно стекала вниз и останавливалась, успокоившись, будто отыскав свое место. Алена смотрела словно завороженная, впрочем, не думая и не замечая всего этого привычного человеческому глазу волшебства.
— Послушай, невестка, — Марина бросила на нее недоуменный взгляд исподлобья, — ты бы хоть один раз полы подмела. Я же ведь не двужильная, да и мать с утра до вечера на огороде гнется. А тебе как будто все равно. Стоишь как каменное изваяние. И о чем это ты все время думаешь?
Алена не отвечала, не в силах отвести взгляда от воды. Голос доносился до нее как будто издалека — она его слышала, но в то же время сомневалась в его реальности. Да и что она могла ответить Марине? Что жизнь превратилась для нее в мутный и скучный, страшный в своем однообразии поток, что она совсем забыла, что такое радость, и выплакала уже столько слез, что их, кажется, совсем уже не осталось? Что сейчас, буквально несколько минут назад, там, на роднике, она встретила человека, лицо которого до сих пор стоит у нее перед глазами? Что она даже не знает его имени, не знает о нем ничего, но тем не менее не может перестать о нем думать? Да разве скажешь такое, разве признаешься?.. Была бы жива Лиля — было бы другое дело. Та бы выслушала, а может быть, даже поняла ее… Хотя что тут понимать! Алена попыталась отмахнуться от своих странных мыслей: в самом деле, ведь не случилось ничего значительного, ничего особенного — просто повстречала у родника парня, и тот помог ей справиться с ее маленькой бедой, вытащил кулон из воды. Он уже, наверное, и думать о ней позабыл, а она, как всегда, возвела пустяк в степень проблемы! Как будто их у нее и без того в жизни мало!
Улыбнувшись и тут же увидев себя со стороны — улыбка получилась вымученной и искусственной, — Алена снова нахмурилась и, не говоря ни слова, принялась с яростью шинковать вилок капусты. Сочные, свежие листья хрустели под ножом, превращаясь в ровные и длинные светло-зеленые полоски, одна к одной, и Алена постепенно успокаивалась. С ней часто случалось, что вот в таком монотонном и незначительном в общем-то занятии она находила для себя выход из тупика. Мысли хоть и не уходили совсем, но отступали, покрывались пеленой тумана, и она продолжала резать капусту, стараясь так, словно видела в этом свое предназначение на земле.
День этот тянулся, казалось, целую вечность. Кухонные хлопоты отвлекали, но вместе с тем в присутствии Марины Алена продолжала чувствовать себя неуютно, словно находясь под прицелом ее пристальных, всевидящих глаз. «Старая дева!» — подумала она раздраженно, но тут же одернула себя: кто дал ей право быть такой жестокой? Можно ли винить человека в том, что жизнь его не сложилась? Ведь это — почти то же самое, что обвинять калеку в его физическом уродстве… Если женщина не сумела создать собственную семью, это еще совсем не означает, что она неполноценна. Кто знает, сколько страдала Марина от того, что одинока, что, уже почти достигнув сорока лет, продолжает жить с родителями, что не родила и, наверное, уже и не мечтает о том, чтобы родить ребенка — собственного, своего ребенка, испытать самую главную, ни с чем не сравнимую радость?
— Марина… — Алена подняла глаза и, как обычно, задала вопрос, который и сама не ожидала от себя услышать: — А почему ты не вышла замуж?
Некоторое время в кухне стояла полная тишина — казалось, что каждая из двух присутствующих женщин даже перестала дышать, а потом Марина ответила спокойным и ровным голосом:
— Не взял никто, вот и не вышла. — И, словно ничего не произошло, продолжила снимать пену, вспучившуюся на краю огромной кастрюли.
— И ты никогда… Ты никогда никого не любила? — Алена прошептала это одними губами и удивилась тому, что Марина все-таки расслышала ее вопрос. Расслышала и ответила на него — все так же ровно и спокойно, казалось, абсолютно равнодушно:
— Любить нельзя. Людей — нельзя. Можно любить растения, цветы. Животных… Собак, кошек, скотину можно любить. Детей… А людей — нельзя. Нельзя любить людей, Алена. Хватит уже капусту резать, не на свадьбу же. И так полный таз.
Привычным движением сильных и огрубевших от труда рук она насыпала в таз пригоршню соли и принялась перетирать капусту между пальцев, выдавливая сок. Алена молчала — казалось, впервые за те два года, что она жила в одном доме с этой женщиной, ей захотелось рассмотреть ее поближе, понять, что это за человек. Темные, тонкие, в то же время очень густые брови изгибались, словно две ветки, на ее бледном лице, светло-карие глаза казались почти желтыми на фоне черных и длинных ресниц. Марина была красивой — пожалуй, даже теперь, когда юность осталась далеко позади, с этой женщиной мало кто мог сравниться. В ее глубоком, всегда пристальном и прямом взгляде чувствовался какой-то магнетизм — Алена и раньше очень часто ловила себя на мысли о том, что, встретившись взглядом с Мариной, она быстрее хочет отвести, опустить глаза, как будто где-то в самой глубине души начинала чувствовать вину перед этой женщиной. Но в чем она могла быть перед ней виновата? В чем они обе могут быть виноваты друг перед другом — разве только в том, что обе несчастны, каждая — по-своему… Странно, до этого дня Алена никогда не задумывалась о том, что Марина может быть несчастной. А та, в свою очередь, наверняка завидовала ей, Алене, считала, что она должна быть счастлива, потому что у нее есть муж… Но откуда эти слова?
Алена раздумывала — стоит или не стоит спрашивать Марину о том, что подтолкнуло ее вынести столь строгий приговор тому единственному чувству, которое, как считала и продолжала, несмотря ни на что, считать Алена, является для человека единственным смыслом жизни? Что жизнь без любви — пустые дни, кастрюли и сковородки, хлопоты, день без солнца, ночь без луны и звезд… Разве можно жить без любви и разве можно представить себя несчастливой, если у тебя есть главное — любовь? Даже Мила, которая так мучилась из-за своей любви, порой казалась Алене самым счастливым человеком на земле. Что же могло так перевернуть естественные для каждого человека представления о жизни в душе этой строгой и молчаливой женщины?
