Впрочем, определение «вся Москва», как во времена графа Толстого, так и в наши дни, вовсе не относится к полному поголовью столицы. Имеется в виду незначительная прослойка людей, именующая себя интеллектуальной элитой, бомондом, светом — кто круче придумает, тот больше перья распушит. Эти не пропускают ни театральной премьеры, ни показа мод, ни вернисажа. Все годится, все сглатывается, все в дело идет, главное — не где и не что, главное — с кем. Тусовка — вот смысл существования, упоминание в светской колонке городской газеты: среди присутствующих на (любом) мероприятии был(а) замечен(а) госпо(жа)дин Н*** — вершина карьеры.
Интересовала выставка истинных любителей изобразительного искусства; тех, кто себя таковыми числил или мечтал числить; родителей, стремящихся развить вкус ребенка; многочисленный и многонациональный коллектив, именуемый гостями столицы, чье пребывание в Москве совпало со временем проведения выставки; и еще массу людей, не поддающихся классификации.
Таким образом, когда на третий день работы выставки я к открытию подъехала к Манежу, меня уже ожидала плотная очередь в три ряда, тянущаяся на добрые сто метров вдоль резного заборчика. Я вздохнула и пристроилась за группой вихрастых парней позднего тинейджеровского возраста. Парни сразу же проявили ко мне интерес, но тут сзади появилась стайка девушек, более подходящих им по возрасту, я была забыта и начала стоять в очереди, что, как известно, для москвичей является национальным спортом.
Перегороженное на отдельные отсеки-зальцы (здорово похожие на кабинеты в ресторанах) огромное помещение Манежа напоминало одновременно растревоженный муравейник и не менее растревоженное осиное гнездо. Все вокруг гудело и перемещалось. Людские потоки стекались у картин в толпы и толпочки и растекались по переулкам между отсеками.
Творчество Мастера поражало воображение. В первый момент обилием полотен, в дальнейшем их разноплановостью, утонченной завершенностью и несомненным дарованием автора, его непохожестью на других и стопроцентной узнаваемостью. На какую бы тему и в какой бы манере ни работал Мастер, его руку нельзя не узнать или спутать.
Многое из того, что плотным слоем покрывало стены, мне уже известно, эти картины я видела на предыдущей выставке или еще раньше. Многие годы я не пропускаю ни одной выставки Мастера в Москве.
Я сразу направилась в центр зала, где толпилось особенно много посетителей, что свидетельствовало о нахождении именно там нового шедевра. У многих в руках красовались цветы, в основном красные махровые гвоздики — любимые цветы художника. В моих пальцах тоже такой цветок, только один, но огромный, мохнатый, на толстом стебле. Не то чтобы я собиралась разыскать Мастера и вручить ему свою красавицу, просто на всякий случай купила цветок. Как оказалось, не зря.
Мастер стоял спиной к картине, в окружении восторженных почитателей, и сам выглядел картинно в черном бархатном пиджаке с цветным шарфом в распахнутом вороте белоснежной крахмальной рубашки.
Я устроилась немного сбоку, так, чтобы падающий сверху и сзади свет не создавал блики, и взглянула на картину.
Со своего места я смогла увидеть ее целиком, и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы окаменеть и выпасть из действительности. Отключились все органы чувств, кроме зрения. Я стояла, окруженная тишиной и пустотой.
Передо мной в старинном бархатном кресле сидел Мастер, зеркальное отражение того, что стоял у картины: те же крупные черты лица, та же гордая посадка головы, та же львиная грива тяжелых волос, тот же пронзительный обличающий взгляд. По обе стороны центральной мужской фигуры размещались две женские.
Женщины стояли за спинкой кресла, скрытые ею снизу почти до пояса. То есть портреты женщин можно считать поясными. Они стояли рядом, отвернув друг от друга плечи и положив по одной ладони на спинку кресла по обе стороны от головы Мастера.
Изображение подчеркивало несомненное сходство юных моделей. Сходство просматривалось в одинаковом строении фигуры и линии плеч, в овале лица, в форме пальцев. Как я могла не видеть этого столько лет?
Мастер показал мне. Он нарисовал Катьку с такой же, как у меня, прической, подчеркивая одинаковое строение черепов. На первый взгляд мы с Катькой походили друг на друга, как походит негатив на позитив.
Это бросалось в глаза сразу, но чем больше я смотрела, тем больше уходило испугавшее меня сходство и тем больше проявлялись не менее пугающие различия.
Первый пласт различий: цвет волос и глаз — у меня русые волосы и карие глаза, у Катьки черные волосы и голубые глаза. Причем у меня преобладают мягкие пастельные тона: светло-русый волос и невнятно-коричневый глаз. У Катьки же краски яркие: волосы как вороново крыло, глаза лучатся синими искрами. И цвет лица у меня умеренно-розовый, скорее бледный, у Катьки смугло-розовый, светящийся здоровьем, живой. Та же разница в нарядах: Катька в чем-то тяжелом, насыщенно бордовом, обтягивающем, я — в бледно-сиреневом, свободном, воздушном, позволяющем рассмотреть смутные очертания фигуры.
Пласт второй — черты лица: у Катьки четкие, определенные, у меня несколько размытые.
Пласт третий: неуловимая, но ощутимая на каком-то незрительном уровне разница в позах, словно Катька уже давно стоит и смотрит, и уже все увидела и обо всем составила мнение, и несколько пресытилась, а я только подбежала и вглядываюсь с интересом и ожиданием, готовая к любым чудесам. Эта готовность отчетливо проступает в очертаниях бровей и в тенях, намеченных в уголках губ и предвещающих возможную улыбку. Катькина поза завершена и совершенна, а моя словно схвачена в конце фазы движения, за миг до его окончания.
Четвертый пласт: выражение лиц. Мое лицо, помимо предчувствия радостных новостей, несет печать безмятежного спокойствия, особенно подчеркнутого выражением глаз, широко распахнутых и бесстрашных. Катино лицо, дерзкое и насмешливое, с изогнутыми в непонятной усмешке губами и прищуренными глазами, красивое и опасное; мое скорее прелестное, чем красивое.
И еще одна поразившая меня странность. Чем дольше я вглядывалась в наши лица, тем все более незнакомыми они мне казались. И не только Катино, но и мое собственное. Новым для меня в Катином лице были упрямая дерзость, льющаяся из глаз и поджатых истончившихся губ, надменный вызов вздернутого подбородка, ироничный излом левой брови, тонкой и черной. В моем же изображении меня удивила спокойная уверенность в себе и печальное знание на дне глаз. Неужели я такая — взрослая и смелая? Вот уж ничего этого я в себе не чувствую ни на мгновение.
Я всматривалась в девичьи лица, и что-то ощутимо беспокоило меня, какая-то надуманность, лукавство. Я перевела взгляд на изображение Мастера, и его прищуренные глаза подтвердили — налицо розыгрыш. Я снова внимательно рассмотрела фигуры сестер и поняла. Дамы. Дамы бубен (я) и треф (Катька).
Открытие развеселило меня и примирило с Мастером. Я рассмеялась, сначала тихо, потом громко и освобожденно и встретила взгляд Мастера.
Художник тоже смеялся, беззвучно, глазами, губами, всем тяжелым лицом. Он радовался, что я раскрыла его замысел, и смотрел на меня с удовольствием, как на соучастника в игре.
