– Эй, Шноббс! – загорелся Моркоу. – Да тут драка!
Шноббс быстро заглянул в дверь.
– Ясное дело, – тоном знатока отозвался он. – Это же гномий бар. Причем из самых худших. Не лезь туда, парень. Эти недорослики нечестно дерутся – подставят подножку, а потом потрошат тебе нутро. Ты Шноббса держись, уж он-то…
Он схватил Моркоу за стволообразную руку. Это было все равно как попытаться взять на буксир Статую Свободы.
Моркоу побледнел как мел.
– Гномы ПЬЯНСТВУЮТ! И ДЕРУТСЯ? – он не верил своим ушам.
– За милую душу, – подтвердил Шноббс. – И говорят такие слова, которые я не рискну произнести даже при моей дорогой матушке. С ними компанию лучше не водить, это свора ядовитых… ТЫ КУДА?
Никто не знает, почему у себя дома, в горах, гномы ведут тихую, упорядоченную жизнь, но, попадая в большой город, начисто о ней забывают. Что-то находит даже на самого что ни на есть невинного, словно выкованного из чистой железной руды шахтера. Переехав в город и немедленно поменяв имя на что-нибудь вроде Загорлохвать Пинайног, гном ходит все время в боевой кольчуге, носит не менее боевой топор и каждый вечер напивается до мрачного бесчувствия.
Вероятно, это происходит ИМЕННО потому, что у себя дома гномы ведут такую тихую, упорядоченную жизнь. Таким образом, первое, что хочет сделать внезапно очутившийся в большом городе юный гном, лет этак семьдесят вкалывавший на папашу в глубокой сырой шахте, – это хорошенько набраться и набить кому-нибудь морду.
Описываемая драка была одной из тех смачных гномьих драк, которые насчитывают около сотни участников и не менее ста пятидесяти болельщиков. Крики, проклятия и звон от ударов топоров о металлические шлемы смешивались с пением пьяной компании у камина, которая – еще один гномий обычай – распевала о любимом золоте. Шноббс с размаху врезался в спину Моркоу. Резко остановившись, юноша с нарастающим ужасом разглядывал кабак.
– Слушай, здесь так каждую ночь, – предупредил Шноббс. – Не вмешивайся, вот что говорит сержант. Это их этнические обычаи или что-то в этом роде. А в этнические разборки лучше не встревать.
– Но, но, – запинаясь, возразил Моркоу, – это ведь МОЙ НАРОД. Стыд и позор так себя вести. Что же люди-то подумают?
– Люди уже думают о них как о мелких злобных педиках, – оборвал Шноббс. – А теперь ПОШЛИ ОТСЮДА!
Но Моркоу уже прокладывал себе путь через кучу малу. Сложив ладони чашечкой вокруг рта, он проревел что-то на неизвестном Шноббсу языке. Так можно было бы сказать о практически любом языке, включая родной язык капрала, – но в данном случае речь идет о гномьем.
– Гр'дузк! Гр'дузк! ааг' зт езем ки бур'к тзе тзим?
[7]
Дерущиеся замерли на месте. Пара сотен разъяренных глаз, глядящих с сотни круглых лиц, с досадой и удивлением воззрились на ссутулившуюся фигуру Моркоу.
Надтреснутая пивная кружка, ударившись о грудные латы Моркоу, отскочила куда-то в угол. Моркоу наклонился и без видимых усилий поднял в воздух отчаянно сопротивляющуюся и размахивающую руками фигуру.
– И 'ук, идруз-т 'руд-естуза, худр 'зд дезек дрез 'хук, хузурук 'т б 'тдуз г 'ке 'к ме 'к б 'тдуз т 'би 'тк ксе 'дратк ке 'хкт 'д. Аадб 'сук?
[8]
Ни одному из гномов в жизни не доводилось слышать такого количества слов Старого Языка из уст кого-то выше четырех футов ростом. Они были поражены до глубины души.
Отпала сотня твердых, словно высеченных из камня челюстей.
– Вы на себя посмотрите! – Моркоу покачал головой. – Можете ли вы себе представить, что ваша бедная седобородая старушка мать, работающая не покладая рук в своей крохотной норке там, на родине, думающая, как там сегодня ее сын, – можете ли вы себе представить, что она подумает, увидь она вас сейчас? Ваши любящие матери, ведь именно они подарили вам первую кирку и научили вас пользоваться ею…
Стоящий у двери Шноббс наблюдал за происходящим с ужасом и изумлением. До его ушей донесся нарастающий хор сморканий и приглушенных всхлипываний. А Моркоу тем временем продолжал:
– …Она-то, верно, думает, что ее сынок коротает тихие вечерние часы за игрой в домино или чем-нибудь этаким…
Близсидящий гном в шлеме, покрытом, точно еж, шипами длиной в шесть дюймов, тихонько заплакал, роняя горькие слезы в свое пиво.
– И бьюсь об заклад, прошло немало времени с тех пор, как кто-то из вас послал старушке матери последнее письмо, а ведь обещали писать каждую неделю…
Шноббс машинально вытащил засаленный носовой платок и передал его припавшему к стенке гному. Гномье тельце сотрясалось от рыданий.
– Ну а теперь, – добродушно заключил Моркоу, – я не хочу никого запугивать, но предупреждаю: отныне я намерен проверять это место каждую ночь и в дальнейшем рассчитываю видеть здесь поведение, достойное гордых гномов. Я знаю, что такое быть далеко от дома, однако таким безобразиям оправдания нет. – Он коснулся рукой шлема. – Г'хрук, т'ук
[9]
.
Одарив всех ослепительной улыбкой, он полувышел, полувыполз из гномьего бара. Когда Моркоу наконец показался на улице, Шноббс похлопал его по руке.
– Никогда больше так не поступай, – предупредил он. – Ты ведь служишь в Городской Страже! Законом я уже сыт по горло.
– Но ведь это очень важно… – возразил Моркоу, на рысях поспешая за Шноббсом, который сворачивал в переулок.
– Куда важнее остаться целым, – перебил Шноббс. – Гномьи бары! Если у тебя осталось хоть немного мозгов, парень, ты зайдешь со мной сюда. И держи свою пасть на замке.
Моркоу уставился на здание, к которому они приближались. Оно стояло немного на отшибе от того моря грязи, которое в Анк-Морпорке зовется улицей. Изнутри доносились звуки, наводящие на мысли о крупной пьянке. Над дверью висела потрескавшаяся и заляпанная вывеска. Надпись сопровождалась изображением барабана.
– Это ведь таверна? – глубокомысленно заметил Моркоу. – И в этот час она открыта?
– Не вижу, с чего бы ей быть закрытой. – Шноббс толчком распахнул дверь. – Чертовски хорошее заведение. «Залатанный Барабан».
