Как только мы дошли до номера, Мэри повернулась ко мне и сказала:
— Пожалуйста, сделай доброе дело, сходи вниз за бутылкой чего-нибудь приличного. Можно, конечно, позвонить в ресторан, но тогда мы будем ждать вечность. Пусть запишут на счет номера.
С этими словами она скользнула в полуоткрытую дверь, оставив меня в холле. Мне оставалось делать только то, что она сказала.
Когда я поднималась на двенадцатый этаж, мое внимание был приковано к ягодицам Реда Бредбурна. Лишенная этого прекрасного зрелища на пути вниз, я дожидалась лифта с нетерпением, а когда он наконец прибыл, дверь открылась, и моим глазам предстала парочка, довольно глубоко и активно познающая друг друга, но, прежде чем я вошла, если бы, конечно, отважилась им помешать, девушка вытянула изящную ногу и «шпилькой» нажала кнопку, от чего двери лифта снова закрылись.
Я подождала еще минуты две, пока индикатор этажей не показал мне, что счастливая парочка застряла между пятым и шестым этажами. Я сильно сомневалась, что лифт действительно сломался. Что за эгоизм? Заниматься любовью в лифте высотного здания? Я нажала на кнопку еще раз в надежде сдвинуть лифт с места, но ничего не вышло.
Пришлось мне топать по лестнице вниз. По дороге я встречала людей, у которых застрявший лифт вызвал гораздо большее раздражение, чем у меня. Кто-то отчаялся дойти и лежал на полдороге, привалившись к стене, между девятым и десятым этажами, словно с ним случился сердечный приступ.
Это была Арабелла Гилберт. Она уже не выглядела такой шикарной, как в начале вечера. Ее бледное лицо покраснело от подъема на такую высоту. Ее облегающее платье было совершенно измято. В обеих руках она держала по бутылке шампанского.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спросила я в тот момент, когда она попыталась встать, но резко качнулась назад, и в какой-то момент казалось, что она сейчас рухнет и покатится вниз по лестнице.
— Отл-чно, — нетвердо произнесла она. — Оч-чень хр-ршо.
— Вы выглядите неважно.
— И чувствую себя так же, — призналась она, скользнула по стене и опять уселась на ступеньки. Она выглядела совершенно растерянной и, похоже, не очень понимала, где находится.
— Я тебя знаю? — спросила она. — Ты та девушка, которая пишет статьи для «Сан»?
— Нет, — ответила я. — И я не та девушка, которая пишет статьи для «Миррор». Мы уже это проходили. Меня зовут Лиззи Джордан. Мы познакомились чуть раньше в туалете.
— А, Лиззи. Ты та самая, у которой вытекает силикон из груди, да? Какой ужас. По-моему, и сейчас течет.
— Да нет, — ответила я, нервно глянув на свою грудь. — Вы меня спутали с другой. — Хотя у меня на груди действительно осталось мокрое пятно, после того как на меня налетел какой-то явно голубой гример и облил вином. — Я была с Мэри.
— А, Мэри. Мэри, Мэри, где ты, Мэри. Она по-прежнему спит со своим замечательным братом? Знаешь, когда-то давно я была в него влюблена.
Я подняла бровь.
— Думаю, вы снова что-то напутали. Мэри Бэгшот — агент, она дала вам свою карточку.
— Ах, Мэри — агент! — закричала Арабелла, словно на нее сошло просветление. — Мэри, агент номер один. Как, говоришь, тебя зовут?
— Лиззи.
— Послушай, Люси. — Она стерла струйку слюны с напудренного дорогой пудрой подбородка. — Может, посидишь со мной немножко? Поговори со мной, пока я переведу дыхание.
— А вы куда идете?
— На вечеринку наверху. Там наверху Ред Бредбурн с двумя блядями-супермоделями, а я хочу просто поговорить с ним. Он сказал мне, что я не могу с ним встречаться, потому что слишком много пью. Хочу ему сказать, что он не прав.
— Не думаю, что вам удастся разубедить его именно сейчас, — предупредила я. — Может, я возьму одну бутылку? — Она размахивала руками и случайно пихнула меня в бок. Впрочем, она тут же отдала мне бутылку и стала возиться с пробкой второй бутылки. Она возилась с ней несколько минут, сопротивляясь моим попыткам помочь ей, но потом, отвергнув традиционные способы открывания, хватила горлышком тяжелой зеленой бутылки по стене. Ей пришлось повторить это еще раз, чтобы отбить горлышко, и мы сразу же оказались в шампанском и в осколках стекла.
Я выхватила у нее бутылку в тот момент, когда она пыталась поднести разбитое горлышко ко рту.
— Вы сошли с ума? — спросила я.
— Он сказал мне то же самое, — вздохнула она.
— Вы могли поранить себе лицо.
— Наплевать.
— Я думаю, утром вам так не покажется, — сказала я.
— Я просто хочу, чтоб он знал, что я не сумасшедшая. Мне просто грустно. Мне очень грустно.
— Из-за чего? — Мне действительно было интересно узнать.
— Не знаю, — она шмыгнула носом. На мгновение она приникла головой к моему плечу. — Просто очень грустно.
— Но у вас такая замечательная жизнь, — сказала я. — Вы еще сегодня казались такой счастливой. Я слышала, как вы рассказывали анекдот. Все вокруг смеялись.
— Именно так. Я казалась счастливой. Но ты знаешь, на самом деле я несчастна. Ред никогда не полюбит меня.
— Обязательно полюбит.
Она повернулась лицом ко мне. Глаза ее покраснели. В уголках глаз стояли слезы, готовые вот-вот покатиться по ее опухшему лицу.
— Моя жизнь разбита.
Теперь она рыдала в полную силу.
— Вы же выиграли приз лучшего обозревателя года.
— И мне только что сообщили, что я слишком жирная, чтобы сниматься на ТВ.
Слишком жирная? Она была похожа на макаронину. И что, неужели она никогда не слышала о Ванессе Фелтц
[30]
?
— Я выяснила, что мне нужно делать липосакцию и подтяжку живота, если я хочу остаться на телевидении. Для ведения рубрики это не имеет значения, но телевидение всегда снимает так, что ты выглядишь как минимум на десять фунтов толще, и я точно знаю, какую часть тела они будут показывать.
— Мне кажется, вы совсем не толстая, — сказала я.
— Конечно, тебе так кажется, — ответила она. — Я худее тебя.
— Спасибо.
— Но по сравнению с другими девицами с телевидения я все равно, что слон. Я пробовала все. Амфетамины. Кокаин. Я даже ездила в Индию и пила воду прямо из унитаза в надежде подцепить дизентерийную палочку, но ничего не получилось, и я вернулась с тремя лишними фунтами, потому что обожаю «тикку маскалу» и «гулаб джамун».
— Может, попробовать занятие спортом? — предложила я.
— А если кто-нибудь сфотографирует меня, когда я, разгоряченная и потная, буду выходить из зала? — ответила она, словно это было совершенно логичное объяснение невозможности занятий.
