— Ну а он? — Зато Танькин вопрос они услышали очень хорошо, голос у нее был дай бог.
— Чой-то она? — испуганно спросила Майя у Ольги.
— Спрашивает, — прошептала Ольга.
— У кого? — обалдела Майя.
— У Вали.
Танька разговаривала с Валей долго и даже всплакнула, так жалко ей было страдалицу Валю. Майя с Ольгой измучились, вслушиваясь, но, кроме Танькиных вопросов (ну а он? — а ты?) и ее всхлипываний, ничего так и не услышали. Хотя в целом все было ясно. Любит Валя Витю. А он? Наверное, гад. Раз Танька плачет.
К Валиной кровати подтянулось еще несколько проснувшихся любопытных варвар. Сеанс длился долго — минут, наверное, пятнадцать. В заключение его Валя громко и четко сказала: «Гусь свинье не товарищ!», перевернулась на бок и больше ни на один Танькин вопрос не ответила.
Когда Танька приползла на свою кровать, Ольга сказала строго:
— Не надо было этого делать. Нехорошо.
Майя в общем-то была с ней согласна, но все же спросила Таньку: «А свинья — это Витя?» Танька, оскорбленная, отвернулась и не ответила. Но на следующий день Майя все-таки выпытала у Таньки про свинью и про гуся. Оказывается, это вовсе даже не про Витю — Валя ж его любит! Просто разговор у Вали с Танькой отклонился от темы, и Танька спросила, дружит ли Валя с третьекурсницей (третьекурсники жили по домам у колхозников, а работали на поле они все вместе) из Валиной деревни (Танька откуда-то ее знала). На что Валя и ответила пословицей (или поговоркой?), подразумевая под гусем скорее всего себя, а под свиньей, очевидно, свою землячку.
Про первый, второй и третий колхозы можно было вспоминать долго. Любови, измены, выяснения отношений… Господи, мужиков-то было десять калек — а страстей вокруг них! Но не только любовью держались ссылки на картошку. Пушкин, между прочим, сказал, что превыше любви — дружба. Конечно, он имел в виду мужчин, которые считают, что женской дружбы не бывает. А вот и неправда это! Сроднивший таких разных Ольгу, Майю и Таньку первый колхоз, говоря высоким стилем, положил начало дружбе, которая длится уже… Сколько же? Так… посчитаем. Да, немало получилось. А дружба, между прочим, началась с того, что Танька (девка умная, бойкая, пришедшая в институт не после школы, а уже отработав учителем три года в деревне) жестоко высмеяла Майю. При всех.
Им выпало тогда вместе идти в соседнее село, чтобы отправить с почтой письма, собранные со всего курса. Почту они не нашли, а обнаружили на магазине подозрительно запыленный почтовый ящик. Письма они туда бросить не рискнули, вернулись назад. А в столовой, пока ждали обед, Танька и выдала. Обращаясь к Майе, она громко (тихо не умела, да и не хотела, наверное) сказала:
— Проще надо быть, девушка, проще. — И уже всем: — А то спросила у девочки в деревне: «Девочка, этот почтовый ящик функционирует?»
Она передразнила и Майкину походку, и ее голос — получилась такая городская фифа. Все засмеялись.
— Я как бы в шутку, — попыталась оправдаться Майя.
— Ничего себе шутки! Девочка обалдела, остолбенела, просто лишилась дара речи. Надеюсь, не навсегда. А тебе шутки!
Майкина городская неуклюжесть была посрамлена, Танькино остроумие — одобрено. Ольга (она тоже была постарше) подошла к готовой зареветь Майке, спросила о чем-то несущественном, увела в сторону. Они поболтали, потом вместе сидели за столом. Когда уже допивали компот, подошла Танька и сказала: «Май, не обижайся, меня иногда заносит». И хотя это слышали только Майя и Ольга, а обидное нравоучение — все, Майя просияла и сразу же все забыла.
— Да, забыла. Сколько лет прошло, а все помню, — сказала вслух Майя и переключилась на день сегодняшний.
Бросить Сергея было совершенно необходимо не только для того, чтобы опередить его, одержать над ним верх и облегчить этим свои страдания. Виделась Майе еще одна цель. Дело в том, что ее нынешнему возлюбленному не приходилось пока в этой жизни слишком сильно страдать (впрочем, и не сильно, как она полагала, — тоже).
Майка решила взять на себя благородную миссию: сделать из Сергея настоящего человека (с большой, разумеется, буквы). В ее кругу было принято считать, что только страдающие или отстрадавшие достойны внимания, остальные — так, мелковесные людишки. «Ну действительно, он же ничего не видел в жизни, — рассуждала сама с собой Майка. — Это будет его первое серьезное испытание», — льстила она себя надеждой. А то так жизнь проживет и ничего-то в ней не поймет. Пусть первой серьезной вехой станет несчастная любовь. Вот как здорово Майя придумала!
— Алло. — Мягкий, родной голос в трубке. Голос милого, ничего не подозревающего мальчика.
Вот сейчас-то она все ему и скажет.
Но пока говорил он:
— Майка, я не позвонил вчера, был в Москве, приехал поздно. Ты уж прости меня. Ладно?
— Ладно, — сказала Майка.
— Мы сегодня увидимся?
Она замялась и ответила:
— Да.
«Да, да, да, тысячу раз да!» — это уже, конечно, про себя.
— Я приеду в три. Так нормально?
— Да. — Все остальные слова небедного лексикона Майи Сергеевны почему-то забылись.
— Только знаешь, Май, я не на «Москвиче» приеду. Ладно?
— Ладно, — сказала она ему.
Хотела спросить: а на чем? Но не успела, пошли короткие гудки.
— На чем, на чем? На «КамАЗе»! — ответила она себе вслух и блаженно потянулась. Да хоть на чем! Лишь бы приехал!
В три за соседним домом действительно стоял «КамАЗ». Вернее, кабина от «КамАЗа». «Тягач» — вот как это называется, вспомнила Майка. Прицепа, огромного, длиной в полдома, слава Богу, не было. Хотя с прицепом было бы, наверное, симпатичнее.
Машина стояла вплотную к бордюру, и, увидев, как Сергей дернулся, чтобы выскочить из кабины, Майя сделала ему жест: сиди, я сама! Не слишком изящно, но без особых трудностей она забралась в кабину, удобно уселась и только затем, повернувшись к Сергею, сказала:
— Привет! Это я.
— Привет. — Сергей дотянулся до Майкиной руки, погладил ее и заодно — битую коленку.
Месяца три назад Майя Сергеевна, спускаясь в институте по лестнице, зацепилась шпилькой за неровную ступеньку и, потеряв равновесие, пропахала коленками и вытянутыми вперед руками половину пролета. Это было не просто больно — это было страшно унизительно. Ее поднимал незнакомый студент, внешность которого она, находясь в почти шоковом состоянии, не запомнила. А вот глаза, темно-зеленые, и взгляд, участливый, сострадательный, добрый, — не забудет никогда. Сережа очень жалел Майку, когда она рассказывала ему о своем полете с лестницы, хотя она и старалась изобразить все как можно более комично. И после, вспоминая, продолжал жалеть, целуя оставшийся теперь навсегда рубец и приговаривая: «Бедненькая моя коленочка, как ей было больно».
— Я ужасно соскучился, — сказал Сергей, гладя теперь уже обе Майкины коленки.
