— Поэтому, наверное, ты такая чистюля, — сказал Тео. — Хотя… — он огляделся, — в последнее время ты понизила планку.
— Угу. Не понимаю, что со мной.
— Ты избавляешься от комплексов, Роуз. — Я подумала, что он прав. — Расскажи еще о своих родителях, — мягко попросил он.
— Я часто ломала голову, зачем они вообще меня удочерили, — продолжала я. — Но ответ я узнала только после их смерти.
— И что же ты узнала? — Я уставилась на игровое поле, думая, отвечать ли на этот вопрос.
— Они удочерили меня из неверных побуждений, — ответила я.
— Как это?
— Из жалости.
— Откуда ты знаешь?
— После их смерти я разбирала их вещи и в папином столе нашла папку с разными документами, касающимися удочерения. Я эти бумаги никогда не видела. Там хранились письма от социальных служб и семейная переписка. Когда я была маленькой, они говорили, что хотели завести милую малышку вроде меня, но это была ложь. Они сделали это из христианского милосердия. Так они это и объяснили. Я нашла копию письма, которое мой отец послал социальному работнику. Там говорилось, что «заботиться об этом несчастном ребенке — его христианский долг».
— Все же я не понимаю, — сказал Тео. — Ведь чтобы взять приемного ребенка, необходимо долго состоять на учете в комиссии по усыновлению.
— Неправда. В шестьдесят втором году все было по-другому. Сейчас на усыновление передается пятьсот детей в год, а тогда в приюты поступали двадцать семь тысяч детей ежегодно — можно было в буквальном смысле выбрать любого малыша, и не было бесконечных списков и собеседований, как сейчас. Постановление об абортах шестьдесят седьмого года многое изменило, по понятным причинам. После этого процедура усыновления усложнилась. Но все равно мы с родителями всегда ладили, хотя и не были очень близки. Но когда я увидела это письмо, мое отношение к ним резко изменилось. Как будто безнадежно оборвался целый период в моей жизни.
— Но у тебя не возникало чувства, что с их смертью может начаться новый период?
— Я… я не понимаю, о чем ты.
— Неужели тебе не захотелось найти свою настоящую мать? — Я уставилась на него. — Неужели тебе не хочется найти ее? — Хочется ли мне? — По-моему, хочется.
— Ну…
— Когда тебе будет сорок?
— Первого июня. Наверное.
— Наверное?
— Я не уверена. Так указано в свидетельстве о рождении.
Тео нахмурился.
— По-моему, твой сороковой день рождения — в каком-то смысле рубеж. Ты же хочешь найти ее, правда, Роуз? — Я глотнула еще пива. — По-моему, ты с недавних пор подумываешь об этом. В этом твоя проблема. Ты хочешь — и одновременно нет. Ты очень жизнерадостная девушка. Роуз, но иногда бываешь мрачнее тучи, и я уверен, причина именно в этом.
— Ничего подобного, — тихо ответила я. — Ты не прав, Тео, потому что я никогда никому не рассказывала правду.
— Но мне кажется, правда в том, что ты так и не простила ее за то, что она тебя бросила.
— Если бы все было так просто.
— Что ты имеешь в виду?
— Я… — Я прикусила губу.
— Подумай, Роуз, говорят, что в сорок жизнь только начинается, так почему бы не сделать свой день рождения отправной точкой, началом новой жизни? — Я посмотрела на него и почувствовала, как набухает в горле. — Неужели тебе не хочется увидеть ее лицо?
— Я… — Уголки глаз защипало от слез.
— Неужели тебе не хочется поговорить с ней, спросить ее о том, кто ты такая?
— Я… — Щеки у меня горели, очертания лица Тео стали расплываться.
— Тебе хочется, Роуз, — настойчиво проговорил он. — Я уверен. — Я разглядывала свои колени. — Я прав?
— Да, — всхлипнула я. — Я хочу ее найти. Хочу познакомиться с ней. Конечно, хочу. Но не могу.
— Нет, можешь!
— Нет. Не могу. Все намного сложнее, чем ты думаешь.
— Неправда.
— Правда!
— Почему?
— Не могу объяснить.
Тео протянул мне свой носовой платок, и я промокнула слезы.
— Роуз, — произнес он. — Я не хочу причинить тебе боль, но, по-моему, мне известна причина.
Я подняла голову и широко раскрыла глаза.
— Это невозможно, — хрипло прошептала я.
— Возможно. Я догадался.
— О чем?
— Ты боишься. Боишься, что твоя мать не захочет тебя знать и ты не сможешь этого вынести, потому что тогда получится, что она отвергла тебя дважды.
— Извините, доктор Фрейд, ваш диагноз неверен.
— А по-моему верен. И я прекрасно тебя понимаю: тебе казалось, что твоя мать тебя отвергла.
— Мне это не казалось. Она на самом деле меня бросила, — горячо возразила я. — Но какая теперь разница, — добавила я. По щеке скатилась обжигающая слеза.
— Тогда почему ты не можешь отыскать ее, Роуз? Существуют специальные агентства, частные детективы и розыск по интернету. Будет не так уж сложно все распутать.
— Нет!
— Почему нет?
— Потому что…
— Почему?
— Потому что нет, вот почему.
Лицо Тео выражало смесь сострадания и полного непонимания.
— Роуз, — нежно проговорил он. — Объясни мне толком, чтобы я понял. Почему ты не можешь разыскать мать? Она отдала тебя в приют, поэтому наверняка есть документы, которые помогут установить ее личность.
— Нет никаких документов, — сказала я. — В том-то и дело. Нет никаких бумаг. Ничего нет.
— Как это нет? Они утеряны? Или был пожар, и они сгорели? — предположил он. Я отрицательно покачала головой. — Тогда в чем же причина? — не отступал он. — Почему ты не можешь попытаться разыскать ее?
— Потому, — произнесла я, чувствуя, как в груди расползается чернота, — потому, что меня не отдали в приют, как ты говоришь. — Я смотрела на него, кровь пульсировала в висках. Я слышала тяжелые удары своего сердца.
— Как это? — сказал он. — Не понимаю.
Ну вот, подумала я. Сейчас или никогда. Настало время.
— Меня нашли, — сказала я. — Нашли на улице. Меня выбросили. — Я закрыла лицо руками.
— О Роуз. — Повисла минутная тишина, затем Тео взял меня за руку.
— Меня выбросили. Как мусор. Выкинули. Как отходы, как отбросы. Как ненужную вещь. Оставили на улице, словно лишний багаж. Ну вот, — простонала я. — Теперь ты знаешь. Вот что со мной случилось, Тео. — Горло саднило от сдавленных рыданий, дыхание стало прерывистым.
— О Роуз, — повторил он. Я заплакала, как ребенок, — безутешно, вздрагивая от горя. — Мне так жаль… но где? Где тебя нашли?
