— Ну, не антидепрессанты, а наоборот? Как это назвать?
— С ней все в порядке.
— Но она невыносима. А больше всего меня волнует, как эти ее восторги отразятся на ребенке.
— На той девочке, что кричит на овец? Она не производит впечатления ребенка, перенесшего психическую травму. И если честно — тот факт, что после такого шока ее мама пребывает в хорошем настроении, ей только на пользу.
Я победным жестом сжала кулак. Беспокойство за Эму не оставляло меня ни на миг, и сейчас я была счастлива узнать, что — по чистой случайности — делаю то, что лучше для ребенка.
— Не волнуйтесь, — успокоил маму доктор Лотт, — эйфория у Лили скоро пройдет.
— А пока — что нам делать?
— Она, кажется, писательница? Посоветуйте ей сесть и обо всем написать. Уговорите, если не послушает. Начнет писать — по крайней мере, говорить перестанет.
Он еще и договорить не успел, а я уже схватила ручку и тетрадь и написала: «Грейс проснулась и убедилась, что и в эту ночь самолет не рухнул ей на голову». Неплохое начало, подумала я.
И следующий абзац был хорош. Грейс пошла принять душ и не обварилась кипятком; съела тарелку хлопьев — и не подавилась; включила чайник и не погибла от удара током; сунула руку в ящик с инструментом, но не пропорола ножом вену; вышла из дома, но не поскользнулась на огрызке яблока и не угодила прямо под колеса мчащегося автомобиля. По дороге на работу автобус не попал в аварию, рака ушной раковины из-за мобильного телефона у нее тоже пока нет, и на работе на ее стол не упал с неба кусок метеорита. И все это — до девяти часов утра! Тут же родилось название — «Зачарованная».
Все заняло меньше пяти недель. Все это время мы с Эмой жили у мамы, и я по пятнадцать часов в день сидела за маминым компьютером и стучала по клавишам. Пальцы не поспевали за потоком слов, выдаваемым моим мозгом.
Когда стало ясно, что меня захватило не на шутку, мама взяла на себя все заботы об Эме.
В те дни, когда ей нужно было на работу (она работает на полставки — рассылает фартучки с эмблемой «Национального достояния» из находящегося неподалеку старинного имения), она просто брала Эму с собой. А в другие дни они гуляли с Эмой по полям, рвали весенние полевые цветы и превращались (по ее словам) в «женщин, резвящихся вместе с овцами». А я была предоставлена сама себе и могла перенести свой рассказ из головы в компьютер.
Мою героиню звали Грейс — довольно примитивный выбор, согласна, ведь Грейс значит «милость господня», но все же лучше, чем Лаки — «везучая». Она стояла в центре запутанного любовного сюжета (не треугольника, а шестиугольника — во как!), разворачивающегося на фоне тех страшных вещей, которые нас минуют.
В тот первый вечер я читала маме и Эме вслух то, что успела написать за день.
— Дорогая, это чудесно! — сказала мама.
— Грязь! — согласилась Эма. — Гадость!
— Это просто замечательно. И столько оптимизма!
— Но ты — моя мама, — заметила я. — Мне нужно чье-то объективное мнение.
Я бы не стала тебя обманывать, дочка. Я не из таких мамаш. — И блаженно добавила: — Надеюсь, ты не считаешь меня бездушной из-за того, что я вызвала тебе врача. Я просто за тебя тревожилась.
— Я все понимаю.
— Между прочим, Антон снова звонил, он жаждет видеть Эму.
— Нет. Ему сюда нельзя. Мне врач запретил. Я могу сделать что-то резкое.
— Ты же не можешь отказать ему в праве видеться с ребенком, тем более что она чуть не погибла. Лили, нельзя быть такой эгоисткой.
Неважно, что там хочет Антон, но об Эме я должна была подумать. Хотя недавнюю травму она и перенесла со своей обычной самонадеянностью, регулярное общение с отцом было ей жизненно необходимо.
— Ладно, — проворчала я угрюмо. Как девчонка.
Мама вышла из комнаты, но быстро вернулась.
— Завтра утром он приедет. Просил передать тебе спасибо.
— Мам, сегодня, когда приедет Антон, ты сама ему открой и отдай Эму, я не могу.
— Это еще почему?
— Потому что, — повторила я, — мне врач не рекомендовал резких движений.
— Каких таких резких движений?
— Резких — и все тут. Пусть сначала эта адреналиновая лихорадка — или как там? — пройдет, тогда я смогу с ним видеться.
Она была недовольна. И рассердилась еще больше, когда я задернула в спальне шторы, чтобы не наделать ничего резкого при виде Антона. Я с головой ушла в запутанную любовную историю Грейс с ее счастливыми избавлениями и ждала, пока пройдет время.
Прошло несколько часов, и мама вошла. Я вынула из ушей затычки (я их вставила на всякий случай — чтобы звук Антонова голоса не спровоцировал резких движений с моей стороны) и спросила:
— Уехал?
— Да.
— Как он?
— Хорошо. Обрадовался, когда Эму увидел. А она-то… Папина дочка, ничего не скажешь.
— Обо мне не спрашивал?
— А как же.
— Что сказал?
— Сказал: «Как там Лили?»
— И все?
— Да вроде.
— А после этого вы о чем говорили?
— Да так, ни о чем… Мы с Эмой играли. Передразнивали овец.
— А когда уходил, ничего про меня не сказал? Мама подумала.
— Нет, — наконец ответила она. — Ничего.
— Чудесно, — проворчала я, глядя на экран.
— А что ты так волнуешься? Ты же от него ушла.
— Я не волнуюсь. Просто удивительно, что он такой невежливый.
— Невежливый? — удивилась мама. — И это говорит женщина, которая все это время просидела с опущенными шторами и затычками в ушах? Невежливый, говоришь?
Второй приезд Антона я восприняла спокойнее: он приехал повидать ребенка, у него есть на это право. Мама правильно говорит: я должна радоваться, что у моей дочери такой любящий отец. После этого он каждые пять-шесть дней приезжал из Лондона, но я из комнаты не выходила. Впрочем, однажды — даже сквозь затычки в ушах — до меня донесся его смех, и это было как удариться ногой, которая когда-то была сломана; я поразилась, насколько сильной болью это отзывалось. До сих пор.
Как-то раз, когда я укладывала Эму, она прошептала мне в шею — так тихо, что я с трудом расслышала:
— Антон вкусно пахнет. — Само по себе это ничего не значило. Эма еще мало произносила осмысленных фраз и с таким же успехом могла сказать: «Антон лижет деревья» или «Антон пьет бензин». Но на меня накатила такая тоска, что захотелось выть.
Мне пришлось призвать на помощь заклинание, которое помогало мне в первые дни нашей разлуки: мы с Антоном были влюблены, потом у нас родился ребенок, мы с самого начала были родственные души. Утрата таких редкостных отношений не может пройти безболезненно, и факт разрыва всегда будет вызывать страдания.
