— Слышали, что сказал хозяин, Петр Владимирович Львов?
По стеночке, по периметру гостиной, родичи начали бочком двигаться к выходу.
Кузену помог Львов-старший: сгреб его за шиворот и выкинул на лестничную клетку.
— Даму тронуть — не в моих правилах, — прокомментировал он. — Зина, вы не поможете?
Экономка просияла: наверное, расценила это как свое зачисление в члены семьи.
— Кар-рамба! — издала она неизвестно где слышанный пиратский клич и, подскочив к кузине, стала выталкивать ее чувствительными пинками по мягкому месту. А коленки у Зинаиды Леонидовны были отнюдь не такими эфемерными, как у хилой, сидящей на диете Клаудии Шиффер!
— А наши вещи, а наши вещи! — закудахтала выгоняемая.
— Ждите на улице, — громыхнул Владимир. — Только не под самым балконом.
Он с треском отодрал липкую ленту, которой на зиму была заклеена балконная дверь, чтоб не дуло, вышел на свежий воздух и, с чувством размахнувшись, швырнул вниз два увесистых чемодана: видно, родня рассчитывала гостевать в этой квартире долго, одеждой запаслись с лихвой.
Подобрал ли кто-нибудь багаж с тротуара — ни Львовых, ни Зинаиду не интересовало.
Через открытую балконную дверь в квартиру Львовых ворвался весенний воздух с Большого Каретного. Чистый сквозняк прогулялся по анфиладе комнат, чтобы от непрошеных гостей в доме и духу не осталось!
Одно трудное признание было Владимиром сделано: они с Петей выяснили и утрясли степень родства.
Оставались еще два, не менее трудных — для Ирины.
«Признаваться — так уж всем и во всем, — решил Львов. — Семь бед — один ответ. Поеду!»
И пока золотистый «сааб» бесшумно мчал его по Москве, он подыскивал лучшие, самые точные слова. Даже вслух репетировал:
— Ирина, выслушайте меня…
Нет, это нудно. Лучше с ходу:
— Я негодяй, но я вас…
Плохо…
— Возьмите костыль и разбейте мне голову!..
Идиотизм полный. Все-таки лучше положиться на вдохновение: авось да получится сносная импровизация!
Однако судьба — более искусный импровизатор, нежели человек. Объясняться Владимиру не пришлось. Видно, день у него выдался такой неудачный: Петькины выверты оказались нынче не последними неурядицами.
В больнице его встретили насмерть перепуганные медики. Они не знали, как отчитаться перед «благодетелем».
— Не углядели, — лепетал главный врач. — Не обессудьте, Владимир Павлович!
Львов похолодел.
— Что!.. Умерла?
— Удрала!
Не веря своим ушам, Львов кинулся в палату. Она, естественно, оказалась пустой.
А окно — слава Богу, первый этаж! — распахнуто настежь. И ветерок играл обрывками желтой бумаги, которой рама была оклеена на зиму.
Глава 10
ТЯЖЕЛЫЙ РОК
Какой позор! Мне, точно дряхлой развалине, уступают место в транспорте. Я инвалид, урод, калека!
Как они все глядят на меня!
Вот бабушка проталкивается сквозь толпу. Может, хоть один нормальный человек нашелся! Я вскакиваю:
— Садитесь, пожалуйста!
Но старушка не торопится занять мое сиденье. Она копается в потертой кошелке и… протягивает мне сотенную бумажку:
— Возьми, бедненькая!
И такой у нее героический вид при этом, точно подвиг совершает! Как же, последнее отрывает от себя!
Ой, что это! Все окружающие, как по команде, тоже начинают рыться в карманах да сумочках.
И только одна дама в норковой шапке — дура! Весна на дворе! — скрипит на весь трамвай:
— Да она ряженая! Они профессионалы, эти нищие! Знают, как на жалость бить. Бинтами вот так обмотаются… А наивные люди подают Христа ради!
На нее шикают, обвиняют в бессердечии, и я выпаливаю:
— А ты догадливая, дурища! — и хлоп ее загипсованной рукой по плечу. — Я и правда не бедствую!
На первой же остановке приходится спасаться из вагона бегством, но это мне нравится куда больше, чем собирать милостыню.
Иногда на Ирину все-таки накатывала робость. Как, например, сейчас, когда лифт поднимал ее к квартире Андрея.
Вот его дверь.
А изнутри почему-то доносится музыка…
Тяжелый рок. Он всегда его любил.
Рассказывал, что даже новорожденным младенцем не мог без него заснуть, и матери приходилось долго крутить ручку приемника, ловя нужную волну. В те годы эти напористые ритмы считались «буржуазными и разлагающими», по советскому радио их не передавали, и записей тоже не было в продаже. А «вражеские» радиостанции беспощадно глушились.
Если Андрюше сейчас плохо, если он болен, если он весь разбит, как и Ира, то вполне возможно, что слушает этот грохот в качестве успокоительного. Как и она, не хочет травиться погаными транквилизаторами.
Но сейчас войдет Ира и сядет у его постели. И тогда ему сразу станет легче.
Она уже вполне «ходячая» и даже «бегучая», пусть даже и на костылях. Она будет за ним ухаживать.
«Это неправда, что у Овнов мало терпения, — думала Ирина. — Я способна стать отличной сиделкой. Да я ночей спать не буду! Сколько понадобится — столько и пробуду возле него. Возле Андрюши. Моего любимого…»
Ира позвонила. Никто не открыл.
Какая же она глупая! Он ведь не может встать!
Но… неужели его могли бросить одного? Неужели товарищи по команде не догадались хотя бы установить поочередное дежурство? Какая черствость, мушкетеры называется! «Все за одного…»
Ире не пришло в голову, что возле нее тоже никто из спортсменов не дежурил.
Но она — иное дело. Она — сама, все и всегда сама. Даже этого странного Владимира Павловича не звала, по собственной воле приперся неизвестно откуда.
На всякий случай Ирина еще постучала — сначала загипсованным предплечьем, потом набалдашником костыля.
Бесполезно.
Тогда она поступила так, как и должен был поступить истинный Овен: отковыляла к лифту и с разбегу врезалась в дверь плечом.
Немыслимая боль пронзила все тело, с головы до пят. В глазах потемнело. Пришлось опуститься на порог и привалиться к косяку, чтобы прийти в себя.
Однако искомый результат был достигнут: язычок хлипкого английского замка выскочил из гнезда.
Плотные гардины были задвинуты, в квартире царила полутьма, в которой, точно бесноватые призраки, метались какие-то тени.
Одна из них показалась Ирине знакомой: высокую, плечистую фигуру Андрея она узнала бы и в кромешном мраке. Он с упоением танцевал, извиваясь и изгибаясь.
