– Я провожу тебя до Гар-дю-Нор – хочу побеседовать с теми двумя американцами, – решил Тим, почувствовав, что Анна-Софи не слишком жаждет его сопровождения. И кроме того, свидетелям наверняка есть что рассказать. – Кажется, они остановились в отеле «Мистраль»?
Обычно Анна-Софи звонила матери на следующий день после званого вечера у княгини и делилась сплетнями, но теперь она была слишком перепугана и взвинчена. А еще она опасалась, что реакция матери разочарует ее. Ее матери позвонила сама княгиня, как было между ними заведено, хотя она сама никогда не посещала вечера для американцев – ей нравилось слушать рассказы о них. Эстелла д’Аржель плохо разбиралась в людях, что было свойственно не только ей, но и большинству романистов, а Дороти имела смутное представление (вероятно, характерное для богатых людей) о том, что в мире больше нахлебников, выскочек и предателей, чем кажется на первый взгляд. Они обе любили обсуждать светские вечеринки с этих точек зрения.
Они были давними подругами, хотя обычно Эстелла не общалась с американцами. Подобно большинству романистов, она была мещанкой с умеренными привычками и нетерпимостью, в ее случае – к англосаксам. Особенно Эстелла недолюбливала англичан, но была не слишком высокого мнения и об американцах, за исключением княгини Дороти Майнор-Штернгольц, коллекционера Эмса Эверетта и – в некоторой степени – Тима Нолинджера. Может быть, такая неприязнь матери к американцам вызвала обратную реакцию у Анны-Софи, которая так восхищалась ими? Эстелла считала Тима презентабельным и привлекательным, но слишком уж похожим на англичанина и втайне думала, что Анне-Софи вскружили голову его мускулистое тело и необычайная чувственность. Dommage!
[15]
Еще Эстелла ценила умение Тима развлекать гостей рассказами о забавных случаях из его журналистской практики, а когда его отец-американец, управляющий отеля, приезжал в Париж, он водил всех в какие-нибудь приятные места вроде «Лассер». Кроме того, Тим был добродушен, получил неплохое образование в Свартморе и обладал некоторыми достоинствами американца (например, жизнерадостностью), хотя и не выглядел таковым. К его недостаткам относилось безденежье, и потом Эстелла считала, что Тим уже староват, чтобы обзаводиться семьей – ему было лет под тридцать. Впрочем, Эстелла не разбиралась в хронологии успеха.
– Я заметила, что Тим счел Клару Холли весьма привлекательной особой, – сообщила Дороти, которая любила Клару. Может, она пыталась предостеречь Анну-Софи? – Конечно, она еще красива.
– О, скорее всего он не станет волочиться за другими женщинами, пока не женится, – отмахнулась Эстелла, но взяла это себе на заметку.
Красный флажок сам собой возник у нее в голове при упоминании имени Клары Холли и связанной с ней потенциальной угрозой. Иначе зачем Дороти было говорить такое об Анне-Софи? Как умной женщине и романистке, Эстелле были присущи пессимизм, даже злость – качества, которые с возрастом только обострялись, поэтому, если давние друзья считали ее доброй душой, новые знакомые поражались, слушая ее, и категорически отвергали ее предположения. И конечно, ее романы являли собой характерное сочетание приземленной чувственности и проницательных суждений о человеческой натуре, благодаря которым Эстелла и снискала свою репутацию. Но Анна-Софи вечно сбивала ее с толку.
– Анна-Софи – бунтарская натура, – часто говорила Эстелла княгине, – но если я одобряю ее пылкость, значит, должна мириться и с ее бунтарством. Одно без другого невозможно.
Посторонним людям Анна-Софи казалась воплощением покладистости, пожалуй, даже чересчур робкой девушкой. Но все считали, что рано или поздно она взбунтуется. Вероятно, то же самое предполагала и ее мать. Тем временем Анна-Софи без труда преодолевала обычные житейские трудности – обзаводилась собственной квартирой, магазином, котом, ходила на свидания, в какой-то момент лишилась девственности, и все это проделала, не советуясь с матерью, которой Анна-Софи в конце концов представила Тима и объявила о своей помолвке. Итак, Анна-Софи наконец-то угомонилась и решила выйти замуж за весьма респектабельного мужчину.
Для человека, выросшего в семье интеллектуалов и профессионалов, Анна-Софи обладала неожиданной коммерческой жилкой – к недовольству Эстеллы, считающей торговлю слишком приземленным и мелочным занятием. Со своей внешностью Анна-Софи могла бы пережить немало удивительных сексуальных приключений – не то чтобы Эстелла одобряла это, но стерпела бы многие проявления дерзости со стороны дочери. Она предпочла бы видеть Анну-Софи более самоуверенной и раскованной. Но дело обстояло иначе, и во всем, что касалось будущего Анны-Софи, Эстелла не питала оптимизма. Как вышло, что ее дочь, влюбленная в лошадей, обзавелась магазином, да еще на Блошином рынке? Почему не вышла замуж до тридцати лет? Зачем связалась с нищим журналистом? Эстелла не собиралась отказываться от обычных материнских мечтаний о замужестве Анны-Софи, о внуках и обрадовалась – вопреки голосу рассудка, – когда Анна-Софи объявила о своей помолвке. Однако Эстелла хотела бы, чтобы жених ее дочери оказался более платежеспособным, настоящим французом и окончил grand école.
[16]
– Воображаю, в твоем возрасте тебе наверняка придется прибегнуть к искусственному оплодотворению и ты можешь родить тройню. Какой ужас! – воскликнула Эстелла, узнав, что Анна-Софи собирается выйти замуж.
– Сейчас многие тридцатилетние женщины рожают, maman, – возразила Анна-Софи, – а тройни появляются на свет крайне редко.
– Во всяком случае, я надеюсь, ты все-таки дождешься свадьбы…
Дороти и Эстелла перешли к обсуждению происшествия на Блошином рынке, свидетельницей которого стала Анна-Софи. Дороти изумилась, узнав, что Анна-Софи не рассказала о случившемся матери. Эстелла же ничуть не удивилась, но забеспокоилась о состоянии психики дочери.
– Говорят, воспоминания о подобных ужасах со временем становятся только отчетливее, – уверенно заявила Эстелла. – И последствия будут еще долго давать о себе знать.
– Посттравматический стрессовый синдром, – поддакнула Дороти, поклонница американской медицины.
Вчера Анна-Софи чуть не забыла опустить жалюзи на окнах своего магазина, а сегодня с трудом заставила себя поднять их, опасаясь увидеть внутри, на полу, еще один труп или какое-нибудь ужасное зрелище, новое свидетельство террора. Пока она отпирала двери, какие-то люди, покупатели или туристы, подошли поближе и остановились в ожидании. Обычные покупатели, не подозревающие о драме, которая разыгралась здесь вчера, но и они вызвали у Анны-Софи чувство безотчетного страха. Судя по одежде, незнакомцы были англичанами.
– Нам порекомендовал вас один знакомый, купивший здесь гравюры Стаббса, – начала женщина.
– Ах да, помню, – отозвалась Анна-Софи. – Замечательные гравюры, в прекрасном состоянии. Подождите минутку. – Она подняла жалюзи вверх до упора и закрепила их.
День начался. На противоположной стороне присыпанного опилками ряда стоял открытый склад месье Будерба, по которому сновали полицейские. Анна-Софи видела их бурную деятельность, сидя за столом в глубине своего магазина. Разумеется, трупа месье Будерба там уже не было – его увезли еще вчера. Наверное, на полу остались следы крови, что и подтвердил заглянувший к ней Ален Гро. Подробности они обсудили позже, когда вынесли столик из магазина мадам Колом, поставили его на равном расстоянии от своих дверей, уселись и принялись за колбасу и салат, как и каждые выходные. На страже у дверей магазина Анны-Софи стояли деревянные статуи лошадей и жокеев. Жокеи держали маленькую табличку с надписью «Déjeuner».
[17]
