— Можно понять французов, собирающих весь этот хлам, — сказала Марджив. — Они ведь так много воевали. Когда все теряешь, каждая вещица становится ценной. — Рокси рассмеялась, но в ее смехе угадывалась горечь. В конце концов Марджив первая сделала покупку — маленькую брошь с портретом Шарля де Голля. Чудной сувенир, зачем он ей?
Пока мои обедали, я поспешила в лавку Г. Мартина. Я была рада отлепиться от них на время и побыть наедине со своими мыслями о предстоящей встрече с женой Эдгара. Я сознавала, что чересчур драматизирую ситуацию, воображая тяжелую сцену публичного осуждения, горькие упреки оскорбленной жены, низкое негодование Эдгара, сделавшего вид, будто между нами ничего не было. Ожидание страдания ранит сильнее, чем само страдание. Мне виделись растерянность родителей, насмешливая издевка Рокси, досада Сюзанны. И в центре всех воображаемых картин вставала холодная отчужденность бывшего возлюбленного. Мысль о том, что он не любил меня так, как я любила его, усугубляла мое состояние и обостряла предчувствие неизбежного конца — если не завтра, то все равно скоро.
Против этого пораженческого настроения активно восставала другая, воинственная сторона моей натуры. Я приняла решение не сдаваться, пока шла по дорожкам рынка, а Рокси, Джейн и родители, заказав «наборы» по шестьдесят восемь франков в ресторанчике «Перикола», дивились мягкости барашка, сочности белой фасоли, умеренности цен и радушию официанта — что бы ни говорили об официантах. Вегетарианка Джейн взяла tourte au Maroilles и crudités
[129]
.
— Конечно, я помню вас, милочка, — сказал торговец. — Надеюсь, ваша супница скоро попадет ко мне в руки. Вещица дорогая, так что готовьтесь. Я вам позвоню через пару дней.
— Ничего, деньги я раздобуду, — сказала я. Мне еще не был ясен механизм мошенничества, иначе я предупредила бы миссис Пейс.
Возвращаясь домой, мы затеяли в автобусе горячий громкоголосый спор. Марджив и Честер, всю жизнь шикавшие на нас, очевидно, думали, что их не поймут, так как они говорят по-английски.
— Я считаю, что картину надо снять с продажи, свернуть в трубочку и просто положить в наш чемодан, — начала Марджив срывающимся от волнения голосом. Очевидно, что-то расстроило ее на рынке. Честер и тот посмотрел на нее с удивлением. — Кто нас остановит? Просто пойдем в аукционный дом и возьмем ее, — продолжала она. (Я и сама думала таким путем спасти нашу «Урсулу».)
Честер был в растерянности, Рокси нахмурилась.
— Это повредит мне. Я не собираюсь становиться преступницей. Мне здесь жить.
— В конце концов не погонится же Франция за нами. Или Изабелла может привезти ее.
— Я не собираюсь возвращаться домой, — возразила я.
Теперь все накинулись на меня. «Не собираешься? А когда у тебя выйдут деньги? Кончится разрешение на работу?.. И вообще — почему, почему?» Рокси будто бы одобряла, что я вызвала огонь на себя.
— Мне начинает нравиться здесь. Я узнала кое-что о Европе, учу французский и думаю продолжать.
— Ну как же так, дорогуша? — Марджив уже прикладывала платочек к глазам.
— Я могу здесь делать то, что не могу дома, — добавила я.
— Например? — обрушился на меня недоуменный вопрос, хотя, казалось бы, и так все ясно.
— Слушать музыку, ходить на выставки.
— У нас тоже есть концерты и выставки. Может быть, размах не тот, но все же… — возразил Честер.
— Вот недавно была на концерте Штокхаузена в Центре Помпиду.
— Штокхаузен! — Имя было как красная тряпка для быка. — Думаешь, у нас, в Санта-Барбаре, никогда не играли Штокхаузена? Но разве тебя можно было затянуть на концерт?
— Ну конечно, вы только и ходили на концерты Штокхаузена! — рубанула я.
— Штокхаузен, Бетховен — что-то я там тебя не видел. На бульваре — да, и около клиники для будущих родителей.
— Ну, это уж совсем лишнее, — сказала Марджив.
Мы ужинали у Рокси. Роджера и Джейн не было — они встречались со знакомыми адвокатами. Я пораньше поднялась к себе, хотелось побыть одной. Я теперь часто торчала дома по субботним вечерам. Рокси постоянно куда-то приглашают, и мне приходится сидеть с Женни, а Эдгар обычно уезжает за город. Спать ложиться рановато. Я почитала, потом подровняла ногти. В голове вертелись мысли о картине, о том, нельзя ли на самом деле ее увезти, как предложила Марджив. В какой-то речи Эдгар сказал: «Joubert disait: «C'est la force et le droit qui règlent toutes choses dans le monde; la force en attendant le droit»». Я успела записать это выражение идиотскими транскрипционными знаками, понятными только мне, и после спросила, верно ли я уловила смысл. Сила и правота правят миром, так? Да, сила в ожидании права, перевел он дальше.
— Тебя это задевает, chérie? Отдает фашизмом?
Около одиннадцати я забралась в постель, все еще возбужденная мыслями о завтрашнем обеде в Шартре, и вдруг почувствовала, что голодна. У Рокси в буфете есть яблоки. Я думала о картине, я думала о яблоках. Поскольку моя конура находится на пятом этаже, под самой крышей, а квартира Рокси на втором, то трижды подумаешь, прежде чем решишься спускаться по узкой лестнице. Я вздыхала, ворочалась, повторяла урок по-французски:
Est-ce que vous travaillez à San Francisco? Oui, j'y travaille.
Est-ce que vous cherchez un menuisier? Oui, j'en cherche.
Est-ce que vous donnez les clés à la dame? Oui, je les lui donne
[130]
.
Голод и неуверенность в отношении завтрашнего обеда не давали мне заснуть. Я лежала и думала, стоит ли вставать ради яблока и тащиться три этажа, хотя прекрасно знала, что засевшая в голове мысль все равно не даст покоя. В конце концов я все-таки встала.
На мне была атласная ночная рубашка и цветастое шелковое кимоно с кружевами, но неудобно выходить на лестницу в таком виде. Я прочитала все книги о содержанках, какие только могла найти, — «Джиджи», «Нана», «Блеск и нищета куртизанок», «Камилла». Конечно, я не содержанка в точном значении слова, однако за ужины мы не расплачивались поровну. После этих книг вряд ли возникнет желание вести такую безрассудную, чреватую опасностями жизнь, зато в одной из них я нашла дельные советы касательно дамского белья — «артиллерии ночи», как там было сказано. Правда, я ни разу не провела с Эдгаром целую ночь.
Так или иначе, накинув пальто на «орудие ночи», я поплелась вниз по лестнице. Была уже полночь. С улицы доносились веселые голоса. Если верить мадам Флориан, мадемуазель Лавуа с третьего этажа ведет vie irrégulière»
[131]
. Мне вдруг нестерпимо захотелось перенестись куда-нибудь, желательно в Калифорнию, а не торчать в субботнюю ночь голодной в моей дыре и не тащиться по старой холодной парижской лестнице за жалким куском еды.
