Глядя на волны, Линдсей нахмурилась. Она ни разу не осмелилась высказать эту мысль подруге в глаза, но тем не менее была твердо убеждена в том, что опыт общения со своим папашей сыграл немалую роль в появлении у Джини сердечной привязанности к Паскалю Ламартину. По всей видимости, Линдсей знала далеко не все детали зарождения близких отношений между Паскалем и Джини, поскольку та никогда не отличалась словоохотливостью. Однако ей приходилось слышать историю об их первой встрече, которая произошла в пресс-баре в Бейруте. Был в этой истории один аспект, которого совершенно не учитывала Джини, а возможно даже, и Паскаль.
А ну-ка, догадайтесь, что стало искрой, от которой зажегся огонь их взаимной страсти? Враждебность Паскаля к отцу Джини – вот что! Джини с присущим ей чутьем тогда сразу уловила, что Паскаль в душе презирает ее отца – того, на кого она так долго и отчаянно молилась. В тот момент, когда в душу зеленой девчонки только начинали вкрадываться сомнения насчет выдающихся качеств собственного папеньки, в ее жизни появился красивый и страстный романтик, который с первого взгляда проникся презрением к Сэму Хантеру и не преминул со всей прямотой поведать об этом его дочке.
И все получилось как нельзя лучше. Едва на глазах Джини начал рушиться один идол, как ей подвернулся другой. А что, если Джини как раз сейчас обзаводится новым ментором – уже третьим по счету?
Тяжело вздохнув, Линдсей принялась разгуливать вдоль набережной, чувствуя, как внутри ее растет возбуждение. «Чтобы любить по-настоящему, – думала она, – Джини, как и многим другим женщинам, недостаточно просто восхищаться объектом своей страсти. Ей также непременно нужно чувствовать, что она может у него чему-то научиться». Джини испытывала непреодолимую потребность благоговеть перед любимым, преклоняться перед его талантом, силой его личности, его умом, моральными качествами, будучи при этом полностью убежденной в том, что по всем этим статьям она уступает ему. Только так – и никак иначе.
«Типично женская слабость», – сделала вывод Линдсей, признавая в душе, что и сама не является исключением. Джини могла сколько угодно распространяться о равенстве полов и даже всерьез верить, что сама осуществляет это равенство на деле, но Линдсей с неменьшей убежденностью готова была утверждать, что избыток равенства в любви наверняка не пришелся бы ее приятельнице по душе. Никакая другая личность не вызывала у Джини такого душевного трепета, как личность учителя, и ничто не могло притянуть ее к мужчине так, как понесенное от него заслуженное наказание за какую-нибудь провинность. Но не слишком ли жестоко наказал ее Роуленд Макгуайр? Не оставит ли эта расправа в душе Джини кровоточащий след?
Серые волны по-прежнему равнодушно плескались внизу. Женщина, прогуливавшаяся по набережной, продолжала хмуриться. Линдсей отдавала себе отчет в том, что, окажись она на месте подруги, вряд ли легко пережила бы подобную выволочку. Однако было ясно еще одно: с Джини все происходило совершенно по-другому. Линдсей имела уже возможность не раз убедиться в этом.
Вспомнить хотя бы то, что произошло в доме у Макса. Именно резкие и злые слова Роуленда Макгуайра, обвинившего Джини в эгоизме, мгновенно вывели ее из долговременного состояния вялости, хандры и самоедства. Каких-нибудь двух-трех реплик Макгуайра оказалось достаточно, чтобы в момент снять недуг, который Линдсей несколько месяцев безуспешно пыталась лечить с помощью сочувственного кудахтанья и уговоров.
Кажется, в представлении Линдсей понемногу начинала вырисовываться схема, по которой строила свои отношения с мужчинами Джини. Становилось понятным, что если в связи Джини с Паскалем появилась трещина или он, находясь в Боснии, каким-то образом подвел ее, то Джини в результате вполне могла оказаться в объятиях Роуленда Макгуайра.
Что же касается мотивов Роуленда, то тут все яснее ясного, раздраженно подумала Линдсей, отходя от балюстрады. Джини была не просто красива – она обладала какой-то особой притягательностью в глазах мужчин. Линдсей могла из года в год наблюдать, как безудержно, словно мотыльки на свет, устремлялись к ее подруге представители сильного пола. Тем более не мог не почувствовать силы этого сексуального притяжения Роуленд Макгуайр – тот самый Макгуайр, который с методичностью машины менял женщин одну за другой. Для него это могло означать просто очередную интрижку – месяца на два, быть может, на три. Всего лишь упражнение для чресел, к которому сердце не имеет никакого отношения.
Линдсей почувствовала, как негодование в ее душе перерастает в самую настоящую ярость. В подобных ситуациях ее симпатии всегда были на стороне женщины, тем более что из всех подруг Джини являлась для нее самой близкой. Злоба на Макгуайра росла, грозя перехлестнуть через край, пока Линдсей шла в Дом Казарес, где в скором времени должна была начаться пресс-конференция Лазара.
К тому времени, когда она добралась до места, Линдсей успела убедить себя в том, что больше не просто не испытывает никакого влечения к Макгуайру, но даже не чувствует ничего, хотя бы отдаленно напоминающего простое женское любопытство. Торопливые слова Пикси до сих пор набатом звучали в ее голове, и она пришла к окончательному выводу, что Роуленд Макгуайр не кто иной, как холодный и бездушный манипулятор, для которого женщина лишь средство удовлетворения похоти. Казанова, Вальмон,
[36]
иными словами, мужчина, не заслуживающий в ее глазах ничего, кроме глубочайшего презрения… И тут в густой толпе Линдсей заметила его. Достаточно было ей лишь мельком увидеть это прекрасное лицо, чтобы в ту же секунду забыть все, о чем она только что думала.
* * *
Линдсей не сразу увидела его. Когда она подошла к Дому Казарес, до пресс-конференции оставалось еще полчаса, однако у входа в здание уже бушевал людской прибой. Улица и площадка перед домом были сплошь забиты микроавтобусами, повсюду как грибы торчали белые тарелки спутниковой связи, тянулся телевизионный кабель. Громоздкое оборудование телевизионщиков мешало всем, однако ни капли не стесняло их самих. Си-эн-эн и прочие «киты» американского телевидения были тут как тут. Здесь же мелькали знакомые физиономии техников связи и девушек-распорядительниц из британских телекомпаний Би-би-си и Ай-ти-эн. Французы, итальянцы, немцы, испанцы, японцы – все прибыли в полном составе и разворачивались в боевые порядки. Линдсей в буквальном смысле слова попала в вавилонское столпотворение – люди стояли плотной стеной, со всех сторон звучала разноязыкая речь. Однако в вестибюле давка оказалась еще сильнее. Абсолютно все – и с пропусками, и без оных – норовили как можно скорее прорваться в конференц-зал, чтобы занять места поудобнее. Подобная толчея с элементами потасовки частенько возникала во время показов коллекций, но на сей раз здесь творилось нечто невообразимое. Линдсей физически ощущала какой-то особый, острый запах истерии, исходивший от толпы. Людьми владело не просто желание протиснуться в зал и поскорее занять место, но и другие, более сильные эмоции. Нездоровый ажиотаж на грани исступления был своего рода данью памяти почившей знаменитости. Многие здесь всерьез, почти как личную драму, переживали внезапную кончину Марии Казарес: некоторые дамы еще до начала пресс-конференции начали обливаться слезами.
