Джини ошеломленно уставилась на него:
– Это ты вывел их на нее? Когда? Сегодня утром?
– Да. – Взгляд его зеленых глаз оставался непроницаем. – В неблагоприятных условиях мне всегда работается особенно хорошо.
– Вот оно что… Надо бы у тебя поучиться. – На лицо Джини набежала тень, но, словно отгоняя черные мысли, она бодро взмахнула рукой. – Ты прав, это будет нашим следующим шагом. Поехали к Шанталь…
* * *
Шанталь оказалась маленькой, щуплой и злой бабенкой с короткими, под мальчика, каштановыми волосами и бойкими карими глазами-бусинками – тоже как у уличного мальчишки. Роуленд и Джини увидели ее сквозь пыльное стеклянное оконце в двери, ведущей в кабинет для допросов. Инспектор в гражданском по фамилии Мартиньи сопровождал их. Это был коренастый, темноволосый француз с острым взглядом и вежливыми манерами. Стоя у входа в комнату для допросов, он продолжал знакомить их с «послужным списком» Шанталь, излагать который начал еще в собственном кабинете. Ее биография в сухом полицейском изложении особым разнообразием не отличалась и показалась Роуленду довольно типичной.
Шанталь, которой к настоящему времени исполнилось двадцать два года, была дочерью франко-канадки и американца. Родителей своих она практически не знала. Ее мамаша прижила на стороне еще двоих детей, с которыми девочку разлучили в восьмилетнем возрасте, когда впервые определили в приют.
Ее детство, если это прозябание вообще можно было назвать детством, представляло собой нескончаемую череду переездов из одного детского дома в другой. И за каждым таким переездом с удручающим постоянством следовал побег. В четырнадцать лет она получила за магазинную кражу свой первый срок, который отбывала в тюрьме для малолеток в Квебеке. В шестнадцать лет в Детройте арестована за угон машины, а в семнадцать в Нью-Йорке – за проституцию и хранение наркотиков. Учиться было некогда, а потому в двадцать с лишним лет грамоты хватало лишь на то, чтобы, шевеля губами, прочесть вывеску магазина да пересчитать сдачу. На протяжении последних трех лет обретается во Франции. Состоит на учете как героиновая наркоманка. Одно время ее пытались лечить с помощью метадона, но без особого успеха – вскоре ее имя было вычеркнуто из списка участников реабилитационной программы. За истекший год Шанталь дважды обвиняли в занятии проституцией и торговле наркотиками, однако оба обвинения были сняты за недостатком улик. В настоящее время – под угрозой депортации, поскольку ни один из ее документов не оформлен надлежащим образом. К откровенности с полицией не склонна, что, в общем-то, неудивительно.
В течение двух последних часов, по словам Мартиньи, Шанталь непрерывно допрашивали два самых лучших его сотрудника – мужчина и женщина. Однако формально обвинить ее было не в чем, а потому в самом скором времени предстояло освободить. Чем ей только не грозили, а она знай твердит свое: не знаю я никакого Стара и даже имени такого не слышала. И как ее собственные имя и адрес оказались в записной книжке какой-то мертвой голландской девчонки, тоже не ведает. С иностранцами якшалась – это правда, тут она не отпирается, благо их в Париже пруд пруди. И адресок свой могла кому-то дать, может быть, даже не сама, а кто-нибудь из ее дружков. Ну и что? Комнатка у нее хорошая, а кому-то иной раз заночевать негде – так отчего бы не пустить к себе хорошего человека? Жалко, что ли! Но никакой Аннеки она знать не знает. И вообще, с каких пор это стало преступлением, дать свой адресок другой девчонке?
Мартиньи остановился, чтобы перевести дух. Перед ним стояли двое журналистов, которые, если верить его британскому коллеге, немало помогли Скотланд-Ярду. Да что-то очень уж странно оба выглядят. У мужчины такой вид, будто не спал неделю. А у женщины под глазом фонарь красуется – видно, недавно по физиономии съездили. И что-то напряженное между ними чувствуется – то ли профессиональное, то ли эмоциональное, но не исключено, что и сексуальное. Насколько успел заметить Мартиньи, женщина, если не считать синяка, очень недурна собой. И лицо у нее необычное. Одухотворенное лицо.
Чтобы отделаться от ненужных размышлений, Мартиньи встряхнулся, дернув плечами. Шанталь одинаково хорошо говорит и по-английски, и по-французски, продолжил он. Так что можно попытаться разговорить ее на любом из двух языков. На беседу – двадцать минут. Впрочем, время здесь роли не играет. С ней хоть весь день напролет беседуй – все равно ничего из нее не вытянешь.
Инспектор ушел. Вместе с ними, чтобы наблюдать за ходом беседы, осталась женщина-полицейский. Она словно статуя застыла у выхода. Роуленд и Джини сели за стол, поверхность которого была испещрена многочисленными темными отметинами. Видно, на него постоянно роняли тлеющий сигаретный пепел. Шанталь сидела напротив. Она курила одну сигарету за другой, грызла ногти, рассеянно глазела по сторонам, демонстративно зевала, барабанила своими тощими пальцами по столу и лишь изредка зыркала своими карими глазками в сторону пришедших. В ее взоре читались неприкрытые презрение и ненависть.
Лицо ее было обезображено багровым шрамом. Более отталкивающего шрама Джини еще никогда не видела – он начинался у краешка левого глаза и доходил до угла рта. Видно было, что рана заживала плохо – кожа вдоль дугообразного рубца сморщилась и воспалилась.
Этот шрам навязчиво лез в глаза, мешая вглядеться в лицо Шанталь. Порой казалось, что перед ними сидит не одна женщина, а две, разделенные кривой багровой линией. Несомненно, Шанталь была когда-то красивой. Остатки этой красоты можно было заметить и сейчас, когда она поворачивалась к ним другой стороной лица – без шрама. Что же касается своего страшного «украшения», то она, казалось, воспринимала его сама и демонстрировала другим с каким-то вызовом и бесшабашностью. Всякий раз, когда Роуленд задавал ей вопрос – а он говорил спокойно и на отличном французском, – Шанталь непременно поворачивалась к нему обезображенной стороной лица. Джини сразу же подметила это. Девица явно нервничала, и чем дальше, тем больше. «Вероятно, ей нужен наркотик», – догадалась журналистка.
Сама же Джини чувствовала себя на удивление спокойно, будто находилась на необитаемом острове посреди тихого безбрежного моря, вдали от бурь и тревог несовершенного мира. Это позволяло ей наблюдать за девушкой внимательно и бесстрастно, мгновенно и точно подмечая каждое малейшее изменение в ее поведении. Ей даже показалось, что достаточно просто смотреть на Шанталь, и вскоре все раскроется само собой, без долгих расспросов.
Вместе с тем, судя по всему, молчание – а Джини с того момента, как переступила порог этой комнаты, не произнесла ни слова – действовало Шанталь на нервы больше, чем докучливые расспросы любого следователя. Поначалу девица делала вид, что в упор не замечает журналистку, нагло рассматривая красивое лицо Роуленда и отвечая на его вопросы грубовато, но вместе с тем достаточно прямо. «Наверное, именно так она привыкла держаться с клиентами, которым продает себя, – подумала Джини. – Заигрывание, смешанное с презрением». По всей видимости, Шанталь силилась дать понять Роуленду, что его место – в той же категории, к которой она мысленно относит всю сильную половину рода человеческого. На ее физиономии было словно написано: знаю я вас, мужиков, – сперва в душу лезете, а чуть расслабишься, так сразу лапами под подол. Все терпеливые расспросы Роуленда словно натыкались на непробиваемую стену. Карие глазки снова настороженно посмотрели на Джини. Равнодушно зевнув, Шанталь закурила очередную сигарету и внезапно заговорила по-английски.
