Почему же она избегала бывать в доме, который довела до совершенства? И приходила туда лишь изредка, в торжественных случаях, всегда продуманных, как все, что она делала. Но, как только гости разъезжались, возвращалась сюда – в одноэтажный уединенный домик без всяких удобств. Мне хотелось узнать, в чем дело, и мне казалось, что я знаю ответ. И как-то в ранний апрельский вечер, когда уже стемнело, за неделю до ее смерти, я подошел к домику, заметив свет, струившийся из окон, и зашел, чтобы прямо спросить ее об этом.
Ее любимый пес Джаспер остался вместе с нею, и либо он, либо сама Ребекка услышала шорох шагов по гальке, во всяком случае, мое появление ничуть не удивило ее и не испугало.
Постучав, я вошел. И сегодня, стоя на этом же самом берегу, я мысленно еще раз распахнул дверь и шагнул в дом. Прищурив глаза, я всматривался все пристальнее и пристальнее, и, уверен, ни одна деталь не ускользнула от меня. В доме пахло деревом и турецкими сигаретами. Ребекка недавно начала курить и курила одну сигарету за другой. На полу лежал ковер красного цвета – самый обычный и ничем не примечательный, слева от меня – узкая кровать, служившая одновременно и софой, покрытая шотландским пледом. На одной из книжных полок в ряд стояли модели парусников – еще не законченные, но удивительно красивые. Здесь же стоял и другой шкаф – с книгами, с чашками и тарелками, и на небольшом столике – примус для приготовления еды. Рядом с камином – потертое кресло. Такое впечатление, что оно уже отслужило свою службу в одной из комнат какой-нибудь горничной в Мэндерли.
По другую сторону от камина, напротив софы-кровати, – письменный стол, заваленный книгами, где лежали ручки, пресс-папье с розовой, испещренной чернилами промокашкой, чернильница и пепельница с еще дымившейся сигаретой. Там же стояла тщательно начищенная масляная лампа. Мягкий полукруг света создавал атмосферу безыскусной безмятежности. Даже сейчас, двадцать лет спустя, я продолжал всматриваться в увиденное тогда и снова восхищался изысканной простотой убранства. Что-то в ней – быть может, запах дерева, или модели парусников, или чистота, – вызвало ощущение детской комнаты, вроде той, где мы играли с Розой и моей няней.
Ребекка сидела за письменным столом. На ней была ее обычная одежда для плавания в море – простая и очень удобная: брюки и вязаный гернзейский свитер. Она коротко отрезала по моде свои некогда длинные волосы, что сильно изменило ее наружность. Я все еще не мог привыкнуть к ее новому обличью и всякий раз заново поражался. В ней появилось что-то мальчишеское, и в то же время стрижка придавала ей еще больше женственности и подчеркивала ее красоту.
Подняв глаза, она не улыбнулась и не поздоровалась. Ее руки лежали в кругу света: тонкие, длинные пальцы с красиво очерченными ногтями. Руки успели покрыться легким загаром под лучами раннего весеннего солнца. Ребекка сидела совершенно неподвижно, но ее рука как бы непроизвольно протянулась вперед, чтобы положить ручку на чернильницу.
И я не мог оторвать взгляда от этой изящной руки. Она никогда не носила перчаток, когда работала в саду, или гребла на лодке, или скакала верхом.
На левой руке у Ребекки были два кольца: тоненькое золотое обручальное и еще одно колечко с бриллиантами. На правой – только чернильные пятнышки.
Я видел, что Ребекка занята и мой визит помешал ей. И потому задержался ненадолго, минут на десять-пятнадцать. Тепло от камина сразу согрело меня. Пристально – до головокружения – я продолжал вглядываться, и мне казалось, что еще немного, и я увижу то, что хотел увидеть, о чем думал целый день. И стоит мне как следует сосредоточиться, как оно появится у меня перед глазами.
И мой взгляд снова пробегал по книжному шкафу, по шотландскому пледу, огню, пылающему в камине. Пес вдруг заскулил – и в этот миг я увидел. Рядом с чернильницей и розовым пресс-папье лежала черная тетрадка, в которой Ребекка писала что-то перед моим приходом. Промокнув страничку, как только я переступил порог, она со вздохом закрыла тетрадь, отодвинула ее и встала…
– Я помешал тебе. Ты писала дневники?
– Какой у тебя острый взгляд. А может, письмо!
– Ты пишешь письма в тетради? – удивился я.
– Ну хорошо. Историю моей жизни. Сегодня у меня день воспоминаний. И я успела исписать целую страницу. А завтра наверняка вырву эти страницы и выброшу их. А может, и сохраню. Для своих внуков… Или для своих детей. И в какой-нибудь дождливый день они сядут и прочтут мою автобиографию, на это у них уйдет час или два, как ты считаешь? Я рада, что они смогут что-то узнать обо мне…
– В любом случае они будут помнить тебя.
– Надеюсь…
Я открыл глаза и посмотрел на домик, стоявший прямо передо мной. Головокружение прошло. Сердце еще учащенно билось, но ум прояснился. Мне хочется это особенно отметить, учитывая, что я увидел в следующее мгновение. Вспоминая разговор, интонации голоса Ребекки, я смотрел на домик. Теперь я не сомневался, что на столе лежала тетрадь.
И точно такая же тетрадь сейчас лежала на моем столе – вот почему она сразу показалась мне смутно знакомой, и отчего-то мне сразу стало не по себе. Точно такая же и в то же время другая: та, что я получил, была пуста. А та, которую я видел тогда, была исписана.
Где же она сейчас? Сгорела в пожаре? Или же не пострадала? И мне в голову пришла догадка.
Кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел спешащую ко мне Элли, я посмотрел на берег и увидел Грея, шедшего к домику. Он остановился, посмотрел на Элли, на меня, развернулся и побежал к нам.
Я снова смотрел на домик. Несмотря на возраст, мне удалось сохранить хорошее зрение, и при своей дальнозоркости я вынужден был надевать очки только для чтения. И я совершенно отчетливо увидел – стекла были достаточно чистыми. Я видел, как чей-то силуэт промелькнул за стеклом. Кто-то поднял руку, взял что-то и отошел в глубь комнаты. Не просто так колыхнулась тонкая занавеска. В коттедже кто-то был. И этот кто-то не хотел, чтобы его заметили, я продолжаю настаивать на своем, несмотря на недоверие Элли и Грея.
Вот что я увидел тогда – и мог бы дать удостовериться спутникам, что не ошибаюсь, если бы не случилось нечто предельно глупое. Словно какое-то обезумевшее животное лягнуло меня прямо в сердце. Я подумал: «Она не умерла! Мы похоронили кого-то другого. Она жива. И наконец-то она вернулась». И тут же вспомнились слова из кошмарного видения: «Выпусти меня, мне надо поговорить с тобой».
– Ребекка… – сказал я, и тут Элли подбежала ко мне, а потом случилось что-то непонятное.
Я не знаю, что именно, но вдруг понял, что лежу на земле, пиджак Грея находится у меня под головой, воротник рубашки расстегнут, шарф размотан, а пуговицы пальто расстегнуты. Грей стоит на коленях, склонившись надо мной, а Элли держит мою руку за запястье и говорит: «Пульс очень слабый и неровный»…
– Хватит, Элли, – услышал я свой собственный голос. – Не начинай все опять. Через минуту я окончательно приду в себя..
