– Но как ты могла дружить с ним? Ты же сказала, что ненавидишь его?
– Мы могли бы снова стать друзьями, не перебивай меня, Бекка… А сейчас он болен – так мне говорили. И уже очень давно болен… Что же мне теперь делать? Куда нам податься? Мы не можем оставаться здесь, у нас осталось так мало денег. Мне нечем заплатить Миллисент. Не станем же мы жить здесь из милости, из милости моей собственной няни. Евангелина не может – или не хочет – помочь нам. Она заявила, что я не должна появляться в родном доме. Моя собственная сестра обращается со мной, как с прокаженной… И с этим ничего не поделаешь. Ее не переделаешь. Как же нам быть?
Она разрыдалась и снова рухнула на кровать, отвернувшись к стене, на которой висело распятие. Я никогда не видела ее прежде в таком состоянии и почувствовала, как вся дрожу. Мне не удавалось ничего придумать, как помочь ей. Если бы я знала правду, мне было бы легче…
Поэтому я просто приготовила маме чай, плеснула в него успокоительных капель, потом села рядом и начала гладить ее, пока она не заснула. Да, я пошла на это, мой дорогой! А когда убедилась, что сон ее крепок, отыскала серебряный ключик – он хранился в шкатулке с драгоценностями, – отперла ящичек ее дорожного письменного прибора и достала письма, перевязанные розовой ленточкой.
Сначала он писал каждую неделю, потом каждые две недели, затем каждый месяц, и вдруг последовало долгое молчание. К тому времени, как мне исполнилось четыре года, приходили короткие записки каждые полгода. Последнее письмо было залито мамиными слезами, оно пришло около года назад.
Письмо было не очень длинное, к счастью, написанное по-детски крупными буквами, так что я могла разобрать каждое слово. И я вся затрепетала.
Я тебе открою, что мне удалось узнать: человек, который так обожал мою маму, – был Лайонел де Уинтер, муж ее умершей сестры, мой дядя. Он писал маме очень давно – еще задолго до моего рождения. И он писал ей еще тогда, когда мой отец Девлин был жив – за месяц до того, как он отправился в свое роковое плавание. Разве имел право Лайонел называть замужнюю женщину «моей любимой»? – подумала я. Если бы мой отец узнал об этом, он бы убил его на месте.
Интересно, замечала ли мама, как со временем изменился тон писем? И задевало ли это ее? Вместо «любимой» он стал писать «моя дорогая девочка», затем «дорогая Изольда». Сначала он «рвался к ней», «и днем и ночью думал только о том, как бы увидеться», затем ему «очень хотелось повидаться с ней, когда обстоятельства изменятся», через какое-то время он стал говорить, что «попытается встретиться», наконец пообещал, «что всегда готов прийти на помощь и, чтобы подбодрить ее, будет посылать ее любимые вещицы».
В последние годы он в основном жаловался. Лайонел устал сражаться на домашнем фронте, и его раздражение выливалось и на «его дорогую Изольду»: неужели она не понимает, что мужчины терпеть не могут без конца объясняться, это становится невыносимым. От его воли ничего не зависит, и он ни в чем не виноват. Да, он понимает, как ей трудно и что иногда она чувствует себя одинокой, но в ее миленьком домике во Франции не так уж и плохо. И если она вернется в Англию, начнутся разговоры. В особенности если она вернется с ребенком. Люди начнут судачить, придут к неверным заключениям, и ее все будут избегать. Он заканчивал советом выбросить эту идею из головы.
Я украла это последнее письмо, чтобы, перечитывая его, подпитывать свою ненависть. И только это письмо и сохранилось, потому что остальные были уничтожены после смерти мамы. Наверное, это Дэнни постаралась. И я понимала, что этот человек – жалкая и ничтожная личность. Эти письма матери писал Лайонел де Уинтер – отец моего мужа.
«Моя дорогая, хочу сказать тебе от всего сердца, что всегда обожал тебя и буду обожать до конца дней. Ты самый дорогой мне человек во всех смыслах, но ты такая упрямая. Хотя я всегда откровенно предупреждал: преграды между нами воздвиг не я, Изольда. Конечно, сейчас проще всего сказать: ты была совсем юной и влюбилась безоглядно, но мое предательство удручает меня намного больше, чем тебя. Я чувствую свою вину, дорогая, и не пытаюсь снять с себя ее груз. Ты помнишь тот день в домике на берегу?
И ты, похоже, еще не понимала или не представляла во всей полноте, что меня мучает: больная, вечно жалующаяся жена, мегера-мать, одиночество и скука. Жизнь казалась такой гнусной. И я не мог не откликнуться на твою молодость, веселость и сострадание ко мне. Все мужчины испытывают потребность, и если не могут удовлетворить ее законным путем, то способны встать на опасную дорогу. В этих случаях винить мужчину нельзя.
Я пообещал, что постараюсь все устроить, и собирался сделать это, но обстоятельства помешали. Нет, я не «похоронил тебя заживо», как ты считаешь, Изольда, – ты жила довольно комфортно, насколько я понимаю. И это твоя семья решила разделить нас после смерти Вирджинии. Это они вынудили тебя уехать во Францию. Ни я, ни моя мать не отвечаем за это решение, хотя я знаю, что ты почему-то перекладываешь вину на нас. Потом ты так стремительно и необдуманно выскочила замуж. Меня уязвил твой шаг, от которого я тебя настойчиво отговаривал, если употреблять самые мягкие выражения. Попробуй вспомнить сама, это могло бы изменить положение.
Я тебе ничем не обязан, дорогая, и по сравнению с твоей собственной семьей оказывал тебе намного больше внимания и заботы.
К тому же вынужден признаться, что все это время я был нездоров. Несколько месяцев я лежал, испытывая мучительную боль, что вызывало у меня депрессию. И я написал завещание, чтобы таким образом обеспечить твое будущее, насколько это в моих силах. Поверь, это было очень непросто. Тебе должно перейти поместье и большая часть денег, я поставил подпись, и поверенный заверил ее печатью. Думаю, что ты примешь это с благодарностью и перестанешь сердиться и обижаться на то, что я не в состоянии переплыть Ла-Манш и повидаться с тобой, и если ты попытаешься вникнуть, то поймешь, почему.
Если со мной что-то случится, ты ни в чем больше не будешь нуждаться. Я не забыл про тебя, хотя ты уверяешь меня в обратном! Но, умоляю, не упоминай об этом в своих письмах. В доме есть люди (ты знаешь, кого я имею в виду), которые способны просматривать личные письма. На самом деле, Изольда, я даже думаю, что будет намного лучше, если ты станешь писать реже. Твои письма такие длинные, мое сердце сжимается от боли, когда я дочитываю их до конца. Ты высказываешь в них столько недовольства, особенно если я не в состоянии быстро отвечать на них. Ты ведь представляешь, сколько на мне висит дел. Все последнее время мне приходилось проводить в конторе, разбираясь с делами и в том числе с вдовой Карминов – она доставляет много хлопот.
А теперь – выше голову! Стань снова моей улыбающейся девочкой. Я посылаю дивные перчатки для моей прелестной, для моей шаловливой Изольды! Фриц уже приготовил посылку, и скоро она окажется у тебя».
До чего же я ненавидела этого человека! И его жалкие оправдания, и его столь же жалкие обещания, с его увещеваниями и покровительственным тоном. Теперь все мое прошлое будто вывернулось наизнанку. Разве из-за расстроенного фортепьяно плакала мама? Скорее всего, она плакала из-за таких вот посланий.
